— Гриффина за всю жизнь так ничего не ошарашивало, — заметил он осторожно. — Ради Бога, скажи, где ты нашла это существо?

— Он упал из трубы. — В ее голосе слышался смех, но пальцы, развязывающие шнуровку лифа, дрожали. — Ему лет пять, и, готова спорить, он весит не больше котенка-заморыша.

— Из какой… я хотел спросить, из чьей трубы он упал? — Теперь он знал наверняка: с Октавией что-то случилось. Ее глаза лихорадочно блестели, а смех скорее походил на истерику.

— Долгая история… А вот и Нелл! — Октавия сияющими глазами посмотрела на вошедшую служанку. — Взгляни, что-нибудь можно сделать с этим платьем? Оно одно из моих любимых. И приготовь побольше горячен воды: сажа такая жирная — с одного раза не отмыть. В волосах ее тоже полно. — Октавия перескакивала с одного на другое, продолжая вынимать из прически заколки.

— Оставляю тебя с Нелл, дорогая. Сказать Гриффину, чтобы подавал ужин на полчаса позже?

— О нет, я прекрасно успею, — ответила она все так же, будто второпях и слегка задыхаясь. — Разве мы не идем после ужина в оперу?

— Наш поход можно отменить, — ласково возразил Руперт.

— Но сегодня дают «Ифигению в Тавриде». — Фраза прозвучала глухо, потому что Нелл как раз снимала платье через голову Октавии.

— Да, твой любимый Глюк, — улыбнулся муж, но его глаза оставались серьезными.

— Можем опоздать на первый акт. — Октавия присела к туалетному столику и посмотрела в зеркало. На нее глянуло перемазанное сажей лицо. — Да, недаром извозчик глядел на меня так косо. Клянусь, он был уже готов отказаться от платы.

— А ты что, разъезжала по городу в наемном экипаже? Мне казалось, у нас есть карета и коляска. Или я ошибаюсь?

— Не надо острить, сэр, — смешливо упрекнула она мужа, вытирая лицо полотенцем. — Если папы не будет за столом, за ужином я тебе все расскажу. Ужасно повеселишься. А сейчас дай мне одеться, а то мы до полуночи не сядем есть.

— Согласен. — Руперт кивнул и отправился в библиотеку. Меж бровей у него залегла глубокая складка.

— Милорд?

— Да, Гриффин.

Обычно бесстрастное лицо слуги сейчас выражало глубокое негодование.

— Э-э-э… этот протеже леди Уорвик, милорд…

— Что с ним не так?

— Он отказывается мыться.

— Ее сиятельство меня заверила, что ему не больше пяти лет и он весит не больше котенка-заморыша. Трудно поверить, чтобы два лакея не могли его усадить в ванну с горячей водой.

— — Но он кусается.

— Надень на него намордник.

— Но ее сиятельство приказала обращаться с ним осторожно.

— Ее сиятельство не узнает.

— Хорошо, милорд. — Дворецкий поклонился с видом оскорбленного достоинства.

Руперт налил шерри. Благотворительность Октавии его особенно не удивила. Она на своем печальном опыте знала, в каких страшных условиях порой живут люди, поэтому чужая боль вызывала у Октавии острое сострадание. Но здесь было нечто другое. История невероятно забавна, сказала Октавия, однако ее веселье не нравилось Руперту. Мальчишка провалился в трубу. Ничего невероятного в этом тоже нет — трубочисты работают в домах.

Но в чью трубу? Не в ее же. Подруги? Тогда почему не сказать об этом прямо? К чему хитрить? И откуда это странное возбуждение?

Десять минут спустя Октавия появилась в библиотеке. Она приготовилась к поездке в оперу: надела корсаж из танжерского шелка и просторную юбку из узорчатой оранжевой тафты.

Улыбаясь, она впорхнула в комнату. На ногах красовались божественные туфли, по плечам рассыпались каштановые кудри, белизну изящной шеи подчеркивала черная бархотка, расшитая искусно сделанными стразами бриллиантов и жемчужин.

— Будь добр, Руперт, налей мне шерри. Интересно, на кухне управились с Фрэнком?

— С некоторыми трудностями, — холодно ответил муж, берясь за графин. — Он кусается.

— Конечно, он напуган, — заметила Октавия как нечто само собой разумеющееся и с благодарной улыбкой приняла бокал. — Как ты думаешь, можно будет его воспитать, чтобы получился паж?

— Где ты его взяла?

— Отдам его отцу, — продолжала девушка, словно не слыша его вопроса. — Он научит мальчика грамоте, ведь отец любит преподавать. Он, кстати, собирался ужинать с нами, если закончит работу.

Октавия потянула за шнурок звонка.

— Гриффин, мистер Морган будет за ужином?

— Думаю, да, миледи. — Бесстрастное лицо слуги все еще, казалось, излучало неодобрение. — Когда вы желаете видеть маленького трубочиста?

— А он готов к показу?

— Едва ли, мадам. Но мы отмыли его как смогли. Одежды подходящей не нашлось, так что пришлось завернуть в простыню.

— Накормили?

— До отвала, миледи. У него аппетит, как у удава. Хорошо бы не заболел от обжорства.

— Лучше посмотрю на него после ужина, — решила Октавия, и в это время в библиотеку вошел Оливер Морган. — Папа, у меня для тебя сюрприз — маленький трубочист.

Гриффин направился к двери, и Руперт готов был поклясться, что расслышал возмущенное хмыканье.

— Боже, дорогая! А что я буду делать с маленьким трубочистом? — удивился Оливер, принимая у Руперта бокал с шерри.

— Научишь грамоте. Беднягу настолько забили, что он не мог уже работать, и я подумала, что тебе с ним будет веселее.

— Его ничему не учили?

— Уверена.

— Тогда беру с удовольствием. Мне давно хотелось провести педагогический эксперимент. Неграмотный мальчик все равно что чистый лист пергамента, на котором каждый может писать все что угодно. Ничто не засоряет его мозги, и если парень наделен природной сообразительностью, то через шесть месяцев будет читать римлян и греков.

— А не полезнее ему знать родной язык?

— Ну что вы, Уорвик! Польза — ничто, важен процесс познания языка. — Оливер Морган счастливо потер руки. — Я запишу ход всего опыта, и какой-нибудь научный журнал сочтет за честь опубликовать результаты.

С еще более несчастным видом, чем прежде, вновь появился Гриффин.

— Ужин подан, миледи.

— Спасибо. — Октавия взяла под руку отца.

Что бы ни говорил Оливер, судьбу маленького Фрэнка еще предстояло решать, но перебивать отца ей не хотелось, когда тот рассуждает о таких интересных вещах. Сама она считала, что пять лет — слишком маленький возраст для изучения классиков.

В течение всего ужина Руперт поддерживал ничего не значащий разговор, внимательно прислушиваясь к Октавии. Она и сейчас, казалось, была в отличном настроении, но смех звучал слишком громко, а глаза перебегали с одного предмета на другой и ни на чем не могли остановиться. И она не обращала внимания ни на вино, ни на еду.