Беда Лео Фишеля была в том, что он не играл в карты и не находил удовольствия в развлечениях с красивыми девушками, а, измотанный службой, страдал от великой привязанности к семье, тогда как у его супруги, которой нечего, было делать, кроме как днем и ночью составлять лоно этой семьи, не было уже на ее счет никаких романтических заблуждений. Иногда Лео Фишеля охватывало чувство, что он задыхается, оно не сосредоточивалось в каком-то определенном месте, а давило его со всех сторон. Он был прилежной клеточкой социального организма, которая добросовестно делала свое дело, но отовсюду, получала ядовитые соки. И хотя это выходило далеко, за пределы его потребности в философии, он, когда его подвела спутница жизни, стареющим уже человеком, не видевшим никаких, оснований отказываться от разумных, взглядов своей молодости, начал чувствовать глубокую ничтожность духовной жизни, ее вечно меняющую формы бесформенность, медленное, но непрестанное коловращение, которое захватывает всегда все.

В одно из таких утр, когда его мысли были заняты семейными проблемами, Фишель забыл ответить на письмо его сиятельства, а по утрам многих последующих дней; он получал описания событий в кругу начальника отдела Туцци, заставлявшие его сильно жалеть, что упущена такая возможность для Герды попасть в высшее общество. Даже у самого Фишеля совесть была не совсем чиста, поскольку его собственный генеральный директор и управляющий Государственного банка явились на зов, но, как известно, упреки отметаешь тем резче, чем больней разрываешься сам между виной и невиновностью. Но всякий раз, когда Фишель пытался с превосходством делового человека посмеяться над этим патриотическим делом, ему заявляли, что такой идущий в ногу со временем финансист, как Пауль Арнгейм, совсем другого мнения. Приходилось только поражаться количеству сведений, собранных об этом человеке Клементиной и Гердой, которая вообще-то, конечно, во всем перечила матери, и поскольку на бирже о нем тоже рассказывали удивительные вещи, Фишель почувствовал себя загнанным в угол, ибо, с одной стороны, он всего этого просто не понимал, а с другой — никак не мог утверждать о человеке с такими деловыми связями, что его нельзя принимать всерьез.

А когда Фишель чувствовал себя загнанным в угол, то это естественным образом принимало форму биржевого контрманевра, то есть он отвечал как можно, более непроницаемым молчанием на все намеки насчет дома Туцци, Арнгейма, параллельной акции и его собственной оплошности и втайне надеялся на какое-нибудь событие, которое одним махом обнаружит внутреннюю пустоту всего этого и покончит с высоким курсом этой затеи в его семье.

Решив получить ясность относительно фигуры доктора Арнгейма, начальник отдела Туцци вскоре, к своему удовлетворению, открыл существенный пробел в структуре составлявшего предмет его забот министерства иностранных дел императорского дома: оно не было готово к появлению таких людей, как Арнгейм. Из изящной словесности сам он читал, кроме мемуаров, только Библию, Гомера и Розеггера и немало этим гордился, потому что это предохраняло его от внутреннего разлада; но что и во всем министерстве иностранных дел не было никого, кто прочел бы хоть одну книгу Арнгейма, это он счел ошибкой.

Начальник отдела Туцци имел право вызывать к себе других руководящих чиновников, но в утро после той потревоженной слезами ночи он сам направился к начальнику департамента печати, движимый чувством, что поводу, заставившему его искать обмена мнениями, незачем придавать такой уж официальный вид. Начальник департамента печати восхитился обилием подробностей личного характера, известных начальнику отдела Туцци об Арнгейме, признал, что и сам часто уже слышал это имя, но сразу отверг предположение, что этот человек фигурирует в документах его департамента, ибо Арнгейм, насколько он помнит, никогда не составлял темы официальных реляций, а обработка газетного материала не распространяется, разумеется, на деятельность частных лиц. Туцци согласился, что ничего другого и не следовало ожидать, но заметил, что граница между официальным и частным значением людей и явлений сегодня не всегда отчетливо различима, это начальник департамента печати нашел весьма метким наблюдением, после чего оба начальника отделов сошлись во мнении, что налицо весьма интересный недочет системы.

То было явно утро, когда Европа жила более или менее спокойно, ибо оба начальника отделов пригласили управляющего канцелярией и велели ему завести папку, озаглавив ее «Арнгейм Пауль, доктор», хотя она пока и будет пуста. После управляющего канцелярией пришла очередь заведующих архивом документов и архивом газетных вырезок, и оба, сияя от усердия, смогли сказать по памяти, что в их реестрах никакого Арнгейма не значится. Наконец, призвали еще референтов, обязанных ежедневно обрабатывать газеты и представлять начальникам выдержки, и все они напустили на лица значительность, когда их спросили об Арнгейме, и заверили, что в их газетах он упоминается очень часто и с благоприятным акцентом, но ничего не сумели сообщить о содержании его писаний, поскольку его деятельность, как они сразу смогли сказать, не входит в круг задач официального реферирования. Безупречная работа механизма министерства иностранных дел видна была, как только нажимали на кнопку, и все чиновники покидали комнату с чувством, что показали в самом лучшем свете свою надежность. «Все в точности так, как я вам сказал, — удовлетворенно повернулся к Туцци начальник департамента печати, — никто ничего не знает».

Оба начальника отделов выслушали доклады с полной достоинства улыбкой; сидя в роскошных кожаных креслах, стоявших на мягком красном ковре, за темно-красными высокими гардинами бело-золотой комнаты времен еще Марии-Терезии, словно бы для вечности, как муха в янтаре, препарированные окружавшей их обстановкой, они определили, что пробел в системе, теперь ими, по крайней мере, обнаруженный, трудно будет восполнить.

— В моем департаменте, — хвастался шеф по печати, — обрабатывается каждое публичное заявление; но за какие-то пределы понятие публичности не должно выходить. Я могу поручиться, что любую реплику, брошенную депутатом в каком-либо ландтаге в текущем году, можно за десять минут найти в наших архивах, а реплику последних десяти лет, если она относится к внешней политике, самое большее за полчаса. Так же обстоит дело с любой политической газетной статьей; мои люди работают на совесть. Но это конкретные, ответственные, так сказать, высказывания, связанные с определенными условиями, силами и понятиями. И если посмотреть на вещи чисто технически, то в какую рубрику должен чиновник, делающий выписки или каталог, поместить эссе, автор которого лишь от своего имени… ну, кого бы тут назвать для примера?

Туцци пришел на помощь, назвав фамилию одного из самых молодых писателей, бывавших у Диотимы.

Начальник департамента печати встревоженно взглянул на него с видом тугого на ухо человека.

— Что ж, допустим, его; но где провести границу между тем, на что нужно обратить внимание, и тем, мимо чего можно пройти? Уже появлялись даже политические стихи. Так что же, каждого рифмоплета?.. Или, может быть, только авторов Бургтеатра?