— Попросите государя, — умолял швейцарец врача, — пусть он обратится к начальнику стражи, чтобы нам с мистером Гиббсом было дозволено вернуться к ним! Или... хотя бы иногда приходить.

— Не всё ещё потеряно, — обнадёжил Деревенко при следующей встрече. — За вас хлопочут, быть может, всё ещё сложится.

Так учитель великих княжон и наставник цесаревича рвался в число арестованных, вполне понимая, что стремится, возможно, к верной смерти. Каждый день, просыпаясь в вагоне четвёртого класса, где жил-ночевал он с товарищами, не имея другой крыши над головой, Жильяр надеялся, что вот, наконец-то сегодня... Он знал, что доктором Боткиным составлено прошение:

«В Областной Исполнительный комитет

Господину Председателю

Как врач, уже в течение десяти лет наблюдающий за здоровьем семьи Романовых, находящейся в настоящее время в ведении областного Исполнительного комитета, вообще и в частности Алексея Николаевича, обращаюсь к Вам, г-н Председатель, со следующей усерднейшей просьбой. Алексей Николаевич подвержен страданиям суставов под влиянием ушибов, совершенно неизбежных у мальчика его возраста, сопровождающимися выпотеванием в них жидкости и жесточайшими вследствие этого болями. День и ночь в таких случаях мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери его, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Состоящий при больном Клим Григорьев Нагорный, после нескольких бессонных и полных мучений ночей сбивается с ног и не в состоянии был бы выдерживать вовсе, если на смену и в помощь ему не являлись бы преподаватели Алексея Николаевича г-н Гиббс и в особенности воспитатель его г-н Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они, сменяя один другого, чтением и переменою впечатлений отвлекают в течение дня больного от его страданий, облегчая ему их и давая тем временем родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами для смены их в свою очередь. Г-н Жильяр, к которому Алексей Николаевич за семь лет, что он находится при нём неотлучно, особенно привык и привязался, проводит около него во время болезни целые ночи, отпустил измученного Нагорного выспаться. Оба преподавателя, особенно, повторяю, г-н Жильяр, являются для Алексея Николаевича совершенно незаменимыми, и я, как врач, должен признать, что они зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых дли таких случаев, к сожалению, крайне ограничен. Ввиду всего изложенного я и решаюсь, в дополнение к просьбе родителей больного, беспокоить Областной Исполнительный Комитет усерднейшим ходатайством допустить г.г. Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Николаевиче Романове, а ввиду того, что мальчик как раз сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, особенно тяжело им переносимых вследствие переутомления путешествием, не отказать допустить их — в крайности же хотя бы одного г. Жильяра — к нему завтра же.

Ев. Боткин».

Ожидая решения, Жильяр часто ходил к дому, обнесённому таким высоким забором, что скрывал его от постороннего взгляда почти полностью. Заглянуть за такой забор невозможно. Это было жилище горного инженера Ипатьева, которое сочли неплохо подходящим для устройства из него тюрьмы, так что в один несчастный день владельцу было приказано освободить дом в 24 часа. Сюда-то и привезли Николая, Александру и Марию, здесь томились теперь и остальные царские дети.

Однажды Жильяр, Гиббс и Деревенко, стоя неподалёку от дома Ипатьева, с изумлением наблюдали, как Иван Седнев, лакей великих княжон, и дядька царевича матрос Нагорный садятся в окружённые красноармейцами пролётки. Нагорный повернул голову, увидел их. Жильяр ждал какого-то движения, дружеского кивка — ничего этого не последовало. Нагорный отвернулся и сел в пролётку.

— Он сделал вид, что нас не знает, он не хотел выдать, что мы знакомы, — пробормотал Гиббс.

— Конечно, не хотел, добрый он человек, — горько отозвался доктор Деревенко, наблюдая за движением пролёток, — ведь их же везут в тюрьму.

Жильяр содрогнулся. Только потом он узнает: всё преступление верных слуг состояло в том, что они возмутились тем, что большевики отобрали у царевича Алексея золотую цепочку от образков. Только потом он узнает, что они были расстреляны за это «преступление». А ещё — о том, что в подвалах екатеринбургской тюрьмы расстрелян царский флигель-адъютант Татищев... Узнает, что разбили голову прикладами голову немощной обер-лектриссе Екатерине Шнейдер и подруге царевен молодой Насте Гендриковой... А старый Волков только чудом не разделит их участь — ему удастся бежать... Ничего этого пока не знает Пьер. Но, думая сейчас о судьбе Седнева и Нагорного, догадывается обо всём. И ещё сильнее стремится к царской семье. Как и все его оставленные на свободе товарищи...

...Вскоре Жильяр и Гиббс узнали, что прошение доктора Боткина отклонено.

Когда царские дети, в единое мгновение потерявшись от

мира за огромным забором, вошли во двор толстостенного,

белого с резьбой дома Ипатьева со скудным маленьким садиком,

то очень ясно почувствовали, что перед ними не просто дом,

где им предстоит отныне жить, но «дом особого назначения».

Заборов было два — один скрывал строение от прохожих,

другой проходил под самыми окнами.

— Что это? — изумилась Ольга, указывая на окна второго этажа (первый был полуподвальным) — все стёкла оказались закрашенными известью.

— Что? — тихо переспросила Татьяна и ещё тише ответила: — Тюрьма!

Но хоть и в тюрьме, а всё-таки снова вместе! Радости не было предела. Объятия и поцелуи, а потом — разговоры, разговоры... На неудобства никто не обращал внимания. Походные кровати великих княжон ещё не подвезли, и в первую ночь на новом месте девушки спали на полу; счастливая Мария уступила своё спальное место брату. Впрочем, они и не спали. Им слишком о многом надо было поговорить! Теперь у них была одна комната на четверых — тесноватый дом.

— Это было что-то ужасное, — рассказывала Мария. — Нас обыскивали, как только мы приехали... так грубо. Мама́ даже растерялась. Отец сделал им замечание, а они ответили, что если будет возмущаться — его от нас отделят. Ох, только бы не это! Так тяжело, когда не вместе. Пасхальную службу на дому служить позволили — славно было, а всё-таки так грустно, что без вас!

— Да, — вздохнула Ольга. — Самая невесёлая Пасха в жизни. Потому что не вместе.

— Революционеры, — произнесла Татьяна, не обращаясь ни к кому — она явно думала о чём-то своём. — Большевики...

— Большевики, да. Наша охрана — всё больше рабочие. Ничего, они не злые. Пьют только много. И ещё Авдеев этот... комиссар, главный... — Мария махнула рукой и замолчала.