Василь проскользнул рядом и прислонился плечом к остаткам дверного косяка. Он вытащил пачку «Популярных». Я взял сигарету и прикурил от его охнарика.

– Спит? – поинтересовался я.

– Спит. Наверно, ему тепло.

– Он совсем обессилел.

Сигаретный дым смешивался с паром от дыхания и был совершенно безвкусный.

– Тут была деревня, – сообщил Василь. – Потому столько пустого места. Это все были поля и луга.

– Так ты идешь? – спросил я его.

– Да. Пора идти. Скоро взойдет солнце. Тут пораньше. А внизу будет еще тень. Видишь, вон там пять деревьев в одну линию? Там идет дорога. Сейчас она белая и гладкая, никаких следов. А летом после дождя по ней едва можно пройти. Глина и колеи от грузовиков. По ней иногда лес возят. Но не сейчас. С весны до осени она пустует. Турист на лыжах иногда пройдет, и все. Знаешь, когда я был здесь летом, то тоже ночевал я этой церкви. Какая-то птица жила в башенке. Ночью я слышал трепет крыльев и пронзительный голос, знаешь, вроде как визг. Даже немножко страшно было. Тут вот, рядом с этим куполом, я разжег костер, а спал в церкви. Хотел посмотреть, как это. Ночью в пустой церкви. Был июнь, ночь короткая, и я заснул, только когда стало светло. В темноте пространство это было слишком велико. Я чувствовал себя так, словно… даже не знаю… словно я пытаюсь уснуть в воздухе, в черном небе.

Я слушал его, однако перед глазами у меня стояла его уменьшающаяся фигурка, и избавиться от этой картины я был не в силах. Я видел, как он спускается сотней метров ниже до той самой линии деревьев, которую он мне только что показывал, находит загадочную дорогу, длинную белую ленту, существующую только в его воображении, сворачивает по ней налево и бредет прямехонько на восток по сыпкому неглубокому снегу, а льдистая корка потрескивает у него под ногами, но не проваливается. Он будет уменьшаться у меня на глазах до размеров точки, булавочной головки, черный и беспредельно одинокий, устремляясь к краю света своей мелкой упрямой походкой, размахивая руками, шумно дыша, и будет верить, что наконец-то ему удастся бесповоротно вырваться из собственной жизни. Я несколько раз моргнул, но картина эта не исчезла. Он все так же перемещался в пейзаже, который неизменно догонял его, двигался вровень с ним, чтобы в конце концов обогнать. Маленькая буро-зеленая птица с каплей крови на месте сердца, устремленная к границам воздуха, к пустоте, где крылья уже не найдут опоры. Я видел, как он, когда солнце уже осветило вершины гор, исчезает в сумрачном лесу, идет вперед с надеждой, что наконец ему удастся и он разорвет все нити, вырвется из силков ценой утраты всего, даже памяти. Видел, как он находит эту свою развилку дорог и рек, смотрит на небо, опасаясь, не поймают ли его солнечные лучи в ловушку, оглядывается и пугается, видя собственные следы, ускоряет шаг, вздымая пушистые фонтанчики снега, который уже через минуту будет опять поблескивать и сверкать, выдавая его присутствие в застывшем пейзаже. А потом он поймает зеленый грузовик или автобус, потом сядет в поезд, следующий бессмысленным, кружным, осторожным маршрутом, выйдет из него на вокзале в Познани, Люблине или Еленей Гуре и, веря в свою невидимость, встанет перед огромным желтым расписанием, задерет голову, найдет какой-нибудь скорый, безопасный и, следуя придуманным им правилам конспирации, поедет первым классом либо простоит весь путь в туалете, выйдет на Центральном вокзале и обнаружит, что в городе какая-то прошлая весна, его одежда вызывает смех у тринадцатилетних девочек в легких платьицах, а на белых тележках с газированной водой выписаны цены: «С сиропом – злотый пятьдесят, чистая – пятьдесят грошей». И тогда он примется нервно обшаривать карманы в поисках денег на такси, найдет и через десять минут будет на месте, взбежит по лестнице и, по обыкновению забыв о звонке, забарабанит кулаком в дверь, которую откроет старая женщина с седыми коротко стриженными волосами. Несколько секунд она будет молча смотреть на него, потом произнесет: «Господи, наконец-то, я так беспокоилась». И все покатится налаженной, знакомой колеей вплоть до того дня, когда мы подойдем к калитке, за которой растет шеренга серебристых елей, и кто-то из нас скажет: «Ребята, нет смысла. Пошли отсюда». д он, стоя в окне, будет видеть наши силуэты, исчезающие в длинной перспективе липовой аллеи. Засунув руки в карманы, мы будем идти с поднятыми воротниками, будет моросить дождь, и наши мысли побегут в совершенно другую, неведомую сторону.

– Ладно, иди, – сказал я ему. – Постараюсь их как-нибудь задержать.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Это была такая теплая ночь. Может, поэтому я и не мог заснуть. Я вертелся с боку на бок. PI еще та птица. Мне было слышно, как она бьет крыльями по балкам колокольни. Да. Тепло было, поэтому я лежал в спальнике в одних трусах, а когда выходил прикурить от остатков костра, то накидывал только рубашку. И было тихо. Я слышал шум маленького ручейка в полукилометре отсюда. Возможно, недавно был дождь, и он разлился. Не помню. Но в то лето дождей было мало. Знаешь, у меня была с собой махонькая палатка, она почти ничего не весила. Так я редко разбивал ее, хватало спальника. Я почти два месяца бродил по горам. Прошлым летом. И позапрошлым тоже. Хотя нет. В позапрошлом осенью. Как же это я забыл? Ведь уже начинался олений гон. А на рассвете иней, все бело, и только когда всходило солнце, становилось приемлемей. Осень. Народу я встречал очень мало. Так я и планировал. Никого не видеть. Ходил напрямик. Если натыкался на тропу или на дорогу, сразу уходил как можно дальше. Назад поехал в конце октября. Уже мокреть была и с деревьев листья опадали. Вещи все были сырые, высушить не удавалось, в рюкзаке они плесневели. Да, это был конец октября. В эту пору тут становится мерзко, все одинаково, куда ни глянь, все серо, не отличишь, где какая сторона света, и солнца кот наплакал. Знаешь, мне хотелось бы сюда приехать весной, скажем, в конце апреля, когда дни становятся уже длинными и теплыми. У нас уже зелено, а тут все только еще начинается. Да, тут, наверно, красиво, цветы на лугах, надо будет нам приехать сюда по весне…

– Василь, – повернулся я к нему, и только это мое движение прервало поток его повествования, повествования явно для себя, потому что он, похоже, забыл о моем присутствии или же воспринимал меня как фрагмент собственной памяти, и лишь теперь, когда я пошевелился, поднял на меня глаза и посмотрел так, словно неожиданно пробудился. – Тебе пора идти.

Он сделал глубокий выдох, словно хотел вместе с воздухом выпустить остатки слов, избавиться от этой бессмысленной истории, точь-в-точь как пьяный, верящий, что несколько глотков свежего воздуха помогут ему мгновенно прийти в себя. Кивнул:

– Да.

Он вернулся в церковь, а я сделал несколько шагов и вышел из зарослей на открытое пространство. Небо на востоке светлело. Далекий, плоский и длинный хребет делил мир пополам. По эту сторону синеватое рассветное освещение позволяло различать тысячи форм, отдельные деревья и их купы, гребни зарослей, тянущихся вдоль водных русел на противоположном склоне; все уже обрело определенные очертания, но было плоское, сдавленное, погруженное в прозрачный полусумрак. А там, по другую сторону, только воздух. И был он наполнен бледно-золотистым блеском. Пространство света было такое глубокое, что, казалось, простирается оно до самых пределов вообразимого. Ничего – только свет, свет и свет, от которого исчезает даже воздух, все частицы материи, весь этот водород, кислород и азот были уничтожены сиянием, до того резким и рельефным, что невольно думалось о наитвердейших и наиблагороднейших элементах.