Она взглянула на свое отражение и улыбнулась. На ее лице была написана нежность.

— По-видимому, между нами все кончено, окончательно и бесповоротно.

— Почему?

— Ты не пришел ко мне в ванную.

— Ты не позвала.

— Я посылала мысленные призывы весь обед. Неужели ты их не получил?

— Так это твоя нога толкала меня под столом? То-то я подумал, что на Томми не похоже.

Она засмеялась и отвинтила крышку лосьона. Он наблюдал, как она наносит его на лицо, разглаживает. Мышцы шевелились под круговыми движениями ее пальцев, и он ради тренировки мысленно называл их по-латыни: trapezius, levator scapulae, splenius cervicus. Это чтобы направлять мозг в нужном ему направлении. При виде Деборы, свежей и порозовевшей после ванны, у Сент-Джеймса пропала всякая охота выяснять с ней отношения.

— Прости, что привез эти бумаги на усыновление, — сказал он. — Мы ведь договорились, но я не сдержал слова. Надеялся обсудить с тобой эту проблему здесь, на природе. Отнеси это на счет мужского эгоизма и прости меня, если можешь.

— Прощен, — заявила она. — Только здесь нет проблемы.

Она завинтила крышечку лосьона и принялась растираться полотенцем с удвоенной энергией. Заметив это, он не сказал больше ни слова, пока она не надела халат. Откинувшись назад, она стала пальцами расчесывать спутанные волосы, вместо того чтобы взять щетку. Тогда он снова заговорил, осторожно выбирая слова:

— Это вопрос семантики. Как еще мы можем назвать то, что происходит между нами? Разногласия? Диспут? Эти слова мне не кажутся особенно точными.

— И бог знает, куда нас заведет процесс наклеивания научных этикеток.

— Это не так.

— Нет? — Она порылась в косметичке и извлекла из нее упаковку таблеток. Выдавила одну из пластика, подержала между большим и указательным пальцем и положила в рот. Затем повернула кран с такой решимостью и силой, что струя ударилась о дно раковины и разлетелась.

— Дебора.

Она молча запила пилюлю.

— Вот. Теперь можешь успокоиться. Я только что сняла проблему.

— Принимать пилюли или нет — твое решение, а не мое. Я не стоял у тебя над душой. Не заставлял тебя. Хотел лишь удостовериться, понимаешь ли ты мою озабоченность.

— Чем?

— Твоим здоровьем.

— Ты дал мне это понять еще два месяца назад. Так что я сделала все, как ты хотел, принимаю пилюли. Чтобы не забеременеть. Ты удовлетворен?

Ее кожа пошла пятнами — первый признак того, что она почувствовала себя загнанной в угол. Ее движения утратили уверенность. Он не хотел волновать ее, но выяснить все до конца было необходимо. Он понимал, что проявляет такое же упрямство, как она, но продолжал гнуть свое:

— Ты говоришь так, будто мы не хотим одного и того же.

— Разумеется, не хотим. И я не собираюсь делать вид, будто не понимаю этого. — Она прошла в спальню, остановилась возле электрического обогревателя и что-то долго налаживала. Сент-Джеймс прошел за ней и устроился в кресле.

— Это семья, — сказал он. — Дети. Двое. Возможно, трое. Разве это не цель? Разве не этого мы хотим?

— Наши дети, Саймон. Не те, которых нам пришлет социальная служба, а наши. Вот чего я хочу.

— Почему?

Она замерла, и он понял, что, не желая того, резанул ее по живому своим вопросом. В каждом споре он слишком рьяно продавливал свою точку зрения, вместо того чтобы задуматься над ее отчаянным стремлением родить ребенка, не важно, какой ценой.

— Почему? — снова спросил он, наклоняясь к ней, упершись локтями в колени. — Объясни мне, пожалуйста.

Она снова поглядела на обогреватель, взялась за одну из его ручек и яростно повернула ее.

— Опять этот покровительственный тон. Ты же знаешь, что я его не выношу.

— Нормальный тон.

— Нет, покровительственный. Ты все психологизируешь. Выворачиваешь наизнанку. Почему я не могу чувствовать то, что чувствую, и желать то, чего желаю, не проверяя себя под одним из твоих чертовых микроскопов?

— Дебора…

— Я хочу родить ребенка. Это что, преступление?

— Я этого никогда не говорил.

— Неужели меня можно считать одержимой?

— Нет. Конечно нет.

— Или жалкой и смешной только потому, что я хочу ребенка. Нашего с тобой ребенка? Потому что хочу, чтобы мы пустили корни? Потому что хочу знать, что мы его сделали — ты и я? Потому что хочу быть связанной с тобой? Или ты считаешь это мое желание преступным?

— Нет, не считаю.

— Я хочу стать настоящей матерью. Хочу испытать это.

— Это не должен быть акт эгоизма, — заявил он. — Ты ошибочно понимаешь роль родителей.

Она повернулась к нему, лицо ее пылало.

— Какую ужасную вещь ты сейчас произнес. И конечно же с удовольствием.

— О Господи, Дебора. — Он протянул к ней руку, но не смог преодолеть пропасть, разверзшуюся между ними — Я не хотел тебя обидеть.

— Ты делаешь это весьма изощренно.

— Извини.

— Да ладно. Теперь все сказано.

— Нет. Не все. — Он подыскивал слова с искренним отчаянием, шел по лезвию бритвы, стараясь не обидеть ее еще больше и самому все понять. — Мне кажется, быть родителем — это не только произвести на свет ребенка, это нечто большее. И родительское чувство можно испытать с любым ребенком — твоим собственным, тем, кого ты взял под свое крыло, или тем, которого усыновил. Вот это я и считаю родительской ролью, а не просто произвести на свет ребенка. Согласна?

Она не ответила. Но и не отвернулась. И он продолжал:

— Многие производят на свет детей, нисколько не задумываясь над тем, что такое родительский долг. Чтобы вырастить ребенка и провести его через трудный подростковый возраст, требуется особое умение. И мы должны к этому готовиться. Должны желать через это пройти. А не просто родить ребенка, потому что без этого ты кажешься себе несостоявшейся женщиной.

Ему не надо было говорить, что он сам испытал родительские чувства. Она хорошо это знала. Он старше ее на одиннадцать лет. Ему было восемнадцать, когда он взял на себя заботу о ней, и тому, какой она стала, она обязана ему. Он был для нее как бы вторым отцом. С одной стороны, это явилось благословением их брака, с другой — проклятьем.

Он надеялся сейчас на благословенную сторону их супружества, рассчитывая, что она пробьется через страх, или гнев, или еще какие-то чувства, которые мешают их взаимопониманию, и, помня их общее прошлое, поможет им найти путь в будущее.

— Дебора, — произнес он, — тебе не нужно ничего никому доказывать. И уж тем более мне. Оставь это, ради бога. Тебе от этого один вред.