— С чего это у нас зашла речь о хладнокровном детоубийстве? — спросила Урсула Ральфа. — Вот, кстати. — Она мотнула головой в ту сторону, откуда доносились вопли Эмиля.

Ральф засмеялся:

— Сегодня еще куда ни шло. Знаешь, я бы озверел, если б мои дети так орали.

Урсула отметила, что он сказал не «наши дети», а «мои дети». И вообще странно было думать о детях в такое время, когда сама вероятность будущего оказалась под вопросом. Резко поднявшись, она сказала:

— Скоро будет воздушная тревога.

В начале войны все говорили: «Не могут же они прилетать каждую ночь»; теперь выяснилось, что могут. («Неужели так продлится вечно? — писала она Тедди. — Неужели бомбежки никогда не кончатся?») Пятьдесят шесть ночей подряд; невольно начинаешь думать, что этому действительно не будет конца.

— У тебя прямо шестое чувство, — сказал Ральф. — Собачий нюх на вражеские самолеты.

— Так что давай собирайся и не спорь. Или провалишься в черную дыру Калькутты{86} — тебе там не понравится.

На первом этаже и в полуподвале дома по Аргайл-роуд проживало многолюдное семейство Миллер; Урсула насчитала в нем по меньшей мере четыре поколения. А еще ниже, в настоящем подземелье, был подвал, который жильцы использовали как бомбоубежище. Этот плесневелый, угрюмый лабиринт кишел насекомыми; там было невыносимо тесно, особенно когда Миллеры заталкивали в подвал своего упирающегося пса, бесформенный ком шерсти по кличке Билли. И конечно, всем приходилось слушать плач и вопли Эмиля, которого, как обременительный груз, передавали по цепочке в тщетной надежде успокоить.

Задумав создать в подвале «уют» (которого там в принципе не могло быть), мистер Миллер развесил по стенам, укрепленным мешками с песком, образцы «великого — как он выражался — английского искусства». Эти цветные репродукции — «Телега для сена», портрет кисти Гейнсборо «Мистер и миссис Эндрюс» (до чего же самовольно взирали они со стены), «Мыльные пузыри» (по мнению Урсулы, самая тошнотворная работа Милле) — подозрительно напоминали страницы, вырванные из дорогих альбомов.{87} «Культура», — приговаривал мистер Миллер, глубокомысленно кивая. Урсула задумалась, что выбрала бы она сама в качестве «великого английского искусства». Наверное, позднего Тёрнера, с его размытым, ускользающим изображением.{88} Вряд ли мистер Миллер одобрил бы такой выбор.

Урсула перелицевала воротничок блузы. Выключила радио, передававшее сплошной «Sturm und Drang»,[42]{89} и поставила Ма Рейни «Вот приходит блюз» — противоядие от легковесных эмоций, которые заполонили эфир. Затем она вместе с Ральфом перекусила бутербродами с сыром, взялась решать кроссворд, а потом спешно поцеловала Ральфа и выпроводила за дверь. Выключив свет, Урсула слегка отодвинула штору затемнения и стала смотреть, как Ральф уходит вдаль по Аргайл-роуд. Хотя он прихрамывал (а возможно, именно поэтому), у него была жизнерадостная походка, как будто он всегда ожидал какой-нибудь интересной встречи. Это напомнило ей Тедди.

Ральф знал, что она смотрит ему вслед, но не обернулся: прощальным жестом он вскинул руку и растворился в темноте. Впрочем, на улице было не совсем темно: в небе светился ломтик луны и звездный шлейф, словно там рассыпали пригоршню алмазной пыли. «Там где-то властвует Луна; привет / Несут ей звезды дальние толпой»;{90} Китс, вероятно, имел в виду полную Луну, а та, что висела сейчас над Аргайл-роуд, могла считаться разве что юной камеристкой. В тот вечер Урсула пребывала в (мрачном) поэтическом настроении. Эта вездесущая война, думалось ей, всеми правдами и неправдами напоминает о себе. Бриджет всегда говорила, что смотреть на Луну через стекло — плохая примета, и Урсула поправила тяжелый край шторы, чтобы не нарушать затемнение.

Ральф не заботился о своей безопасности. После Дюнкерка, говорил он, его будто заговорили от смерти. Урсула считала, что в военное время никакие заговоры не действуют и трагическая гибель может настигнуть любого.

Как она и предполагала, вскоре завыли сирены, потом из Гайд-парка донеслись удары зениток, а за ними грянули первые разрывы бомб — судя по всему, опять в порту. Это подтолкнуло ее к действию: она сорвала с крючка у двери висевший там священной реликвией фонарик и схватила книгу, также хранившуюся у входной двери. Это была ее «подвальная книга» — «По направлению к Свану». Поскольку в последнее время Урсуле стало казаться, что война не кончится никогда, она отважилось взяться за Марселя Пруста.

Где-то высоко завыли самолеты, а потом она услышала шипенье бомбы и совсем близкий грохот ее падения. Правда, отдаленные взрывы тоже порой казались совсем близкими. (Как же быстро начинаешь разбираться в тех вещах, которые прежде и в голову не приходили.) Урсула огляделась в поисках защитного комбинезона. Сейчас на ней было не по сезону легкое платье, а в подвале всегда стоял жуткий, влажный холод. Этот защитный комбинезон приобрела Сильви, когда на пару дней, еще до начала бомбардировок, приезжала в город. Они пошли прогуляться по Пикадилли; в витрине «Симпсона» Сильви углядела объявление: «Защитные костюмы специального пошива» — и потребовала зайти примерить. Урсула представить не могла, чтобы ее мать жалась в подвале, а тем более в защитном комбинезоне, но эта одежда, сродни униформе, чем-то привлекла Сильви.

— В таком курятник чистить удобно, — сказала она и купила сразу два: для себя и для Урсулы.

Следующий оглушительный удар не оставлял никаких сомнений, и Урсула прекратила поиски злосчастного комбинезона: вместо него она схватила вязанный крючком шерстяной плед из цветных квадратов — подарок Бриджет. («Хотела отправить в Красный Крест, — написала Бриджет своим округлым детским почерком, — но подумала, что тебе нужней будет». — «Вот видишь, даже в родном доме у меня статус беженки», — написала Урсула Памеле.)

На лестнице она столкнулась с престарелыми барышнями Несбит.

— Ой-ой-ой, дурная примета, мисс Тодд, — захихикала Лавиния, — разойтись на ступеньках.

Урсула бежала вниз, а сестры поднимались наверх.

— Вам не туда, — машинально выговорила Урсула.

— Я вязанье забыла, — отозвалась Лавиния.

У нее на груди красовалась эмалевая брошь в виде черной кошки. Крошечный глазик-страз подмигивал в темноте.

— Рейтузы вяжет для сыночка миссис Эпплъярд, — объяснила Рут. — У них в квартире зверский холод.

Урсула не понимала, сколько еще вязаных одежек можно навьючить на этого ребенка, который и без того уже напоминал откормленного барана. Даже не ягненка. Язык не поворачивался назвать его агнцем, этого младенца Эпплъярда. Эмиля, напомнила себе Урсула.

— Ну тогда поторопитесь, хорошо? — сказала им Урсула.