В одной из таких деревень, нелепо приставленных к самой Москве, Иван остановился, из машины аккуратно вылез в лужу, и сразу же плюнул на аккуратность, потому что она не спасала – повсюду плыл талый бензин. Иван прошёлся вдоль снежных остатков, твёрдых, как известняк, вдоль заборов и старых домов – всё это было выкрашено одинаковой густо чёрной грязью. Поверх грязи блестело немного солнца. Это же солнце пекло ему в висок. Иван закрыл глаза – зазеленело, машины просвистывали, как шмели, он с удовольствием послушал их разнокалиберные «вжики».

«Как они здесь живут?» – думал он, глядя на чёрный садик.

А затем увидел, как из соседнего двора, толкнув калитку и перебравшись через ручьи, вышла женщина. Статная, без возраста, она прошла по обочине, зорко глянула в обе стороны и, встав одной ногой на дорогу, принялась голосовать. На локте у неё висела сумка. Под курткой колыхалась на ветру зелёная летняя юбка.

Если б Иван умел написать увиденное маслом – несчастный садик, солнечную, грязную даль, в которую глядит лицо женщины, то назвал бы картину: «Весна опаздывает в Москву».

С улыбкой он пошёл к машине, тихонько завёлся и, стараясь не брызгать, подполз к голосующей. Оказалось, ей надо было недалеко – в Химки.

И хотя при ближайшем рассмотрении дама не обнаружила никаких хоть сколько-нибудь весенних черт, Иван был доволен.

«Весну везу!» – смеялся он про себя, и, подбросив её до Химок, в прекрасном настроении погнал домой.

Мамы не было дома, как и вчера. Видно, она пошла опробовать недавно найденный фитнес. А из бабушкиных дверей пахло жжёным сахаром. Бабушка макала хлеб в молоко, посыпала песком и жарила на сковородке. Иван вошёл на кухню, как в рай. К гренкам был кофе с цикорием.

– Бабушка, можно я скажу банальную вещь? Мне очень хочется.

– Какую такую банальную?

– Люблю ужасную дорогу от Химок до Долгопрудного! Мне кажется, поэты что-то похожее имели в виду, когда говорили, что любят Россию. Понимаешь – всё мило!

– Опять тебя в дебри понесло, – строго сказала бабушка. – Любишь – и ладно.

– Ты права! – признал внук. – Но как промолчать? – и пошёл на балкон, обдумать на воздухе, что делать с Костей.

Хотелось немедленно загнать его к Вере Сергеевне. Сей же час! Иван принялся мысленно репетировать речь. «Понятно! – собирался сказать он Косте. – У тебя слишком дорогая жизнь, чтобы потратить кусочек на каких-то там скучных предков. В таком случае, у меня тоже дорогая жизнь, и я хочу проводить её в обществе порядочных людей. Намёк тебе ясен?»

В тот же вечер Иван поехал вызволять Костю из парка, весьма рассчитывая при этом обойтись без нотаций и оплеух.

Лёжа на скамейке, под голову сунув рюкзак, Костя пересказал ему своё замечательное приключение: как скрупулезно они с Женей прописывали в самолёте условия дуэли; как взяли в аэропорту такси и поехали искать скалу; как нашли и долго выбирали место, пригодное для их доморощенного скалолазания; как вскарабкались метра на три, переглянулись и дружно, можно сказать, наперегонки, полезли вниз.

Иван рассмеялся.

– Ну а ты как думал? Страшно! В нас ведь нет дворянской выучки. И, по-моему, это правильно. Честь – это только часть жизни. Как же она может весить больше жизни? Жизнь всегда весит больше всего остального, потому что жизнь – это наш единственный шанс на всё. Другое дело, если жертвуешь собой ради кого-то, как на войне. Тут жизнь идёт за жизнь. Это оправдано. Но это не наш случай… Так вот! – продолжал Костя. – Мы сползли оттуда, на камушек сели, коленки дрожат. Мне даже обнять его захотелось, бедный Женька! Я ему стал объяснять. Я же с Маши тоже ничего не взял, кроме вдохновения! А не турнула она меня потому, что так по-дурацки сложилось. Бабушка, сомнения, угрызения совести. Вот я это ему втолковывал. Женька говорит: я всё понимаю, но уже ничего не починится. Пускай даже по глупости разбито. И он пошёл на дорогу – чтоб его кто-нибудь в аэропорт подбросил. А я ещё где-то полдня пошатался, пообедал там в каком-то кабаке, и тоже в аэропорт. Там ещё пошатался, пока рейса ждали. И мне так тошно стало! Думаю – как буду жить после такого поганства? И тут меня озарило! Ведь в чём смысл? В покаянии и искуплении! Верно? Я решил: пойду в лес и буду жить под небом, сколько надо дней, пока у них всё не наладится. Вот так – под небом, под дождями! Конечно, я, как трезвый человек, не должен верить в подобные методы. Но моя жизнь показывает, что вопреки всей логике и физике, они действуют. Так что – буду. Уже, между делом, три дня прошло.

– Что же ты, правда, безвылазно тут сидишь?

– А что, не заметно?

– Пожалуй… – усмехнулся Иван, оглядев его. – И сколько ещё собираешься?

– Сколько надо. Мне не впервой, ты же знаешь. Вот наладится у них с Машкой – тогда уйду.

– Хочешь взять судьбу измором?

– Говорю же тебе – искупить! – уточнил Костя. – И ты бы, если был добрый человек, не мораль бы читал, а принёс бы поесть чего-нибудь.

– Ага, так поесть, значит, можно? А я думал, ты вроде как в пустыне, – сказал Иван. – Вставай и пошли домой.

– А как же зверские муки совести? – спросил Костя, обнадёжено садясь на скамейке.

– Муки совести – полезная вещь. Вставай и пошли. Это твой последний шанс хоть немного спасти себя в моих глазах! – предупредил Иван и, повернувшись, через лес направился к трассе.

– Да иду я! Дай хоть вещи возьму! – крикнул Костя.

У машины они остановились. Костя курил.

Мимо свистали автомобили, и большое рыхлое небо над лесом протекало немножечко.

– Не верится, что я проберусь сквозь такие облака, – выдувая в небо дымок, говорил Костя. – Не верится, что такой огромный город весь станет летним.

– А куда же он денется? – сказал Иван. – Даже если ему и невмоготу – станет.

– Это ты про меня, да? – оживился Костя. – Это я стану? Как ты нравишься мне! Ты у нас редкое растение – меланхолик-оптимист! Всегда в печали, но помнишь, что хэппи-энд неизбежен.

Костя докурил и втоптал окурок в землю.

– Поехали! – сказал он, плюхаясь на сиденье. – Моя гадкая юность кончилась.

* * *

Без задержек и церемоний апрель вступил во владение Москвой и пригородом.

Крыши цвета мокрого асфальта, полный воды воздух, первые зонты – вот так вошёл этот месяц, еще хмуроватый, но знающий своё дело. Погодите, дайте только ему освоиться!

Сюжет весны переполнял Ивана. Он думал о нём по нескольку раз на дню – начиная с утра. Ещё не открыв глаз, не видя окна, не определив цвет неба и температуру воздуха, он знал погоду, из чего делал вывод о наличии в своём организме некоего метеорецептора, наподобие барометра. Едва проснувшись, лежал он и вытягивал из кучи голубых лоскутов то одно, то другое старинное впечатление. И особенно ярко вспомнилась бурая полянка с пятнышками мать-и-мачехи во дворе на Большой Грузинской, где они с Андреем провели детство. Как глупо, что весна первым делом селится там, где проходят трубы отопления. Что за нелепое потакание городу! На месте весны он бы вообще не захаживал в город! Пусть знают!