Алексей отключает трубку и с облегчением откидывается на спинку дивана. И тут он вспоминает о трубке стационарного телефона. Точнее, она сама ему о себе напоминает. Из нее доносится унылый голос.

Сафонова (голос из трубки). Я вас слушаю, говорите. Говорите, я вас слушаю.

Алексей подносит трубку к уху, хочет в нее что-то сказать, но передумывает и отключает телефон. Ложится навзничь на диван, руки закладывает за голову. Закрывает глаза. Большая стрелка догоняет маленькую, часы показывают полночь. Большая стрелка идет дальше. Первый час.

Виктор отложил прочитанный листок. Свинтил с бутылки крышку. Отпил воду. Посмотрел хмуро на меня. Он будто ждал от меня какой-то реакции, вопроса, что ли. Смотрел и ждал.

– Интонацию не забудешь? – спросил я.

Он поставил локти на стол, пальцами сжал виски и продолжил:

Алексей гасит в прихожей свет и отворяет дверь квартиры. Падает с лестничной площадки полоса света. Алексей хочет переступить порог и замечает на полу под дверью белый плотный конверт. Он наклоняется за конвертом. Конверт не запечатан, и Алексей вытряхивает из него фотографию. На ней сняты трупы его жены и сына.

Виктор перевернул листок. За этим, последним, листком оказалась фотография, которую он подтолкнул ко мне. Она подлетела мгновенно по скользкой столешнице.

На снимке были тела мальчика и женщины, моего сына и моей жены, Миши и Вали. Они смотрели на меня остекленевшими, мертвыми глазами. Валя лежала оскалившись, будто смеялась чему-то перед смертью. У Миши лицо спокойное, умиротворенное.

Я взял фотографию и внимательно рассмотрел.

– Фотошоп, – сказал.

Они молчали. Я поднялся из-за стола. Я чувствовал их взгляды, когда спускался по трапу в зал и шел к выходу. Взгляды со сцены и взгляд из зала.

Охранник не обратил на меня ни малейшего внимания.

В машине я достал мобильный. Руки дрожали.

Трубку взяла теща.

– Ольга Николаевна, как там мои? Могу я с Валей поговорить? Привет, Валь, как вы? А Мишка? Да нет, ничего, не голоден. Суп еще не съел. Ни за чем. Просто.

И ей казалось, что вместе с ней дышит, вот так, со стоном, с предсмертным как будто всхлипом, вся комната. Приподымается и опадает. Замирает. И Верка лежит обломком крушения, выброшена на плоский берег, и Вовкина голова на ее животе. Затылок мокрый, в ложбинке между лопатками – вода.

У нее есть живот, о, и ноги, и руки, и та часть тела – Вовка придумал ей имя, кличку, почти как щенку. Умолчим, для посторонних это всё глупости.

Спят, и Верка, и Вовка. Часы – шур-шур, как мышь. И вдруг звук – тонкий, жалобный.

Верка приподнялась, села.

Часы круглые, не мигают, не врут. Шуршат: четы-ре, шур, че-ты-ре. Утро. Должно быть светло, июнь месяц, но сумрак за голым окном, наверное, тучи, наверное, будет дождь, как бы хорошо.

Верка встала, Вовку не потревожила, переступила с матраса на пол. На голом полу их матрас, на полу и часы. Одежды ворох. С улицы тянется звук, тонкий, жалобный, протяжный. Дверь на балкон распахнута.

Верка напялила Вовкину рубашку, пуговица болтается на тонкой нитке. Вышла на воздух, но воздуха нет, съеден.

Этаж небольшой, этаж третий, внизу старуха, идет с тележкой, тележка и стонет, и голосит. Мгла.

В это лето горят торфяники. В Москве ад. Здесь, за городом, еще вчера был воздух. Вчера был, сегодня истлел. Дым в легких. И света не видно.

Верка держится за перила узкой ладонью. Три шага, и старухи нет. Сизая мгла и стон.

Верка вернулась, опустилась на колени перед спящим, приблизила лицо к плечу, кончиком языка коснулась: соль и горечь.

Собирались торопливо. Квартира была чужая, ничего не знали, искали кофе и не нашли, выпили простой воды, почистили зубы одной щеткой. В шкафу полка, на полке шкатулка, в шкатулке игла. Кощеева смерть. Пуговицу Верка пришила прочно, палец уколола, Вовка слизнул алую бисерину. Жалко, времени не оставалось, только бежать. Запереть дверь, ключ в бумажку, в почтовый ящик – хозяин найдет, когда приедет; улизнул от пожаров в страну за занавесом – за дымной завесой.

Машина стояла у пруда, Веркин дом под железной крышей весь поместился бы в эту машину, как во чрево кита, и труба бы вошла, и терраска, и пара яблонь с яблоками, и черная птица на черной ветке, и лавка, и мамка, и сестренка Сонька, и кошка Милка.

– Ничего мне не надо помогать, – сказала Верка.

И сама взобралась в кабину, на место водителя. Узкие ладони положила на руль.

– Мотор! – крикнул Вовка.

– Есть мотор.

Завела, завела, и с места сдвинула, и повела махину.

– Только до поворота, – строго предупредил Вовка.

– Я поверну, сумею.

– Нет. До.

– До шоссе.

– До поворота.

– Выкину из кабины.

– Тихо! Йо!

И все-таки повернула. Как он учил. Тонкими своими руками. Вовка губу закусил, не мешал. Взмок.

– Дым. Включи фары. Всё, вали, Верка, уже не шучу.

Поменялись местами. Он вывел фуру на Ярославку, встал на обочине. Поцеловались.

– Ты тихо веди.

– Спокойно.

– Звони.

– Так точно, товарищ командир.

Это Верка у Вовки товарищ командир. Конечно.

Пуговица подшита. Вихры ему пригладила. Хорош.

– Время.

Спрыгнула с подножки. Маленькая, стояла внизу, рукой не махала, смотрела, как он уходит, во мглу. Но дальше все-таки от пожаров, скоро вынырнет на свет, на воздух.

Она стоит на обочине. Дымная мгла поглощает машины, свет фар. Лето, июнь месяц.

Катит большой автобус на Сергиев Посад, за освещенными стеклами (каждое – волшебный фонарь) сидят люди. И кто-то из них поворачивает лицо. И всё это так быстро, молнией.

Верка вдруг крикнула:

– Эй!

И рванула за автобусом вслед.

Она бы и до Сергиева Посада добежала, тридцать-то километров, ох, легко, запросто. Ей весело, и дымный воздух ничуть не стеснял дыхания, сильная, молодая, живая. Свернула в поселок, еще спящий, что там – пятый час, воскресное утро, утро воскресения.

Шаги невесомые, серый воздух скрывает углы, кусты. Вовка едет, она бежит.

На спортивной площадке у школы остановилась. Брусья. Погладила гладкое сухое дерево. Ухватилась, оторвалась от земли. Кувырок. Прыжок.

Верка приземлилась и увидела маленькую фигурку, низенькую, хлипкую. Вихрастый Колька стоял у брусьев. Руки заняты: в одной короб и в другой короб. Две белых громадины перевязаны лентами. Верка спрыгнула и поклонилась, Колька растерялся и поклонился в ответ. Маленький, худенький, конопатый. Верка рассмеялась. Зубы у нее белые, ровные, глаза щурятся, когда смеется. И Колька заулыбался в ответ большим ртом.