— Ничего не делаю, колбаски еще подрезать? А чо рыбу не едите?

Далеко за полночь, и мы перешли на тему о бабах, естественно. Богобоязненный и высокоморальный Женя тут же полез в спальный мешок, а мы ничего: один в разводе, другой уже несколько месяцев без жены, о чем нам еще говорить?

А ведь скоро вставать за грибами.

И я поднялся ровно в полседьмого. На полу никого и на диване никого. Неужели они мне приснились?

Пока пил кофе и наводил старым негнущимся лезвием макияж, пока принял электронную почту, явились. Они, брат, бегать ходили. Добежали до ближайшего светофора, потом ломанулись к океану, и все — бегом, бензин экономя. А там ранняя китаянка из моря рыбу тягает, одну за одной. И ни слова — ни по-русски, ни по-английски. Долго мужики ее пытали:

— Что за рыба?

— Ма-кре-ле, — отвечает та по-китайски.

— А на что ловите?

— На ма-кре-ле.

Мужики, конечно, заспорили, чем их макрель от нашей скумбрии отличается. А ничем. Такая вот самоедская рыба и ничем не отличается от самой себя ни в Одессе, ни в Шанхае, ни в Ванкувере.

Миша, интеллигент не то в первом, не то в последнем поколении, полез в душ.

— Моются те, кому чесаться лень, — заявил Женя, устраиваясь с головой в свой спальник.

Я его понимаю: Миша — молодой пацан, можно сказать, всего 46-ти годков от роду, ему этот бег ничто, а Женя, ну, не в моих летах (я-то, считай, уже не жилец), но и не мальчик: ему в этом году стукнуло 49, а на будущий год и не так еще стукнет. Тут не до пробежек.

Опять кофе подоспел. И еще один человек подъехал из того же Маунти Вью. Украшение стола и компании. Сели завтракать.

Час завтракаем, второй.

— Ну что, будем считать, что за грибами уже сходили?

И народ засуетился, похватался за свои ведра и мои пакеты из супермаркетов.

Сначала не было ничего, только лес красивый. Лес, конечно, все нахваливают, но чувствую, народ напрягся — не для того в такую даль ехали, не для того холестерол вчера допоздна вышибали, врет, как всегда, писатель, борзописец несчастный.

Поехали на проверенное место.

Крутобокие склоны, поросшие соснами, в рыжем от старой хвои подстиле. Кругом — домишки богатенькие, не меньше миллиона каждый, церковь мормонская. И, конечно, грибы.

Начали скромно: по два-три белых плюс всякая маслято-моховиковая мелочь. А потом… Никогда я таких не видел: кило на два — три меньше, а в фунтах и вообще — пять-шесть. Шляпка, как на генсеке, по самые уши. Ножища — толстенная, полуаршинная, в два обхвата. Испод гриба — зеленый, плотный, а покрышка, как у всех местных белых: тускло-кирпичного цвета.

Хозяин гриба, Женя, аккуратно уложил своего поросятю в багажник. А как с таким ходить по лесу? Обе руки заняты, и земли не видно.

Время от времени кто-то исчезает из эфира и не откликается на ауканья. Грибы нашел, вот и молчит. Потом, конечно, обнаруживается, и совсем неподалеку, за ближней сосной или углом дома.

Самый азартный из нас — Миша. Забрался под чужой дом и стрижет мелких, но бесчисленных маслят (их на вилку замучаешься цеплять — их ложкой надо хлебать! Принял, выдохнул, ложкой ухватил с десяток этой сопливой мелочи, хлебнул всех разом, вдогонку за ней, проклятой, — и никакого холестерола нет).

Миша стрижет вокруг себя, а на него сверху, с балкона, волкодав породистый смотрит. Где-то он уже видел в предыдущих инкарнациях этого еврея — не то в Освенциме, не то на лесоповале. Так псина, в размышлениях и раздумьях о былом, ни разу и не гавкнула, а ведь могла, по старой памяти, в клочья разорвать нашего Мишу.

Ева грибов почти не различает. Для нее природа — и есть природа, вся целиком. Но мы ценим ее присутствие: там, где только что она прошла, непременно что-нибудь высовывается из-под хвои или мха.

Обобрав до нитки родной Скайлайн в Монтерее, мы едем в соседний городок Пасифик Гроув.

Тут, не доезжая до места, где надо платить деньги за въезд, мы начинаем кружить вокруг методистской церкви. Белые, конечно, есть, но не так густо. Вся земля перепахана и изрыта.

— Кабаны.

— Нет, олени.

Но я знаю, что это — русские.

Изредка нам попадаются люди. Если при них собака, надо говорить «Hi» и больше ничего не говорить, а если без собаки, то «Здравствуйте» и еще что-нибудь, например, «Вы про “Курск” ничего нового не слышали?»

Мы бродим по ветвящимся тропинкам, и невольно, сама собой, иногда приходит мысль «А ведь сейчас кто-то на работу пошел, бедолага». Уже у машины нам встречаются старинные знакомые.

— Привет, Дан, здравствуй, Равия! А вы чего тут делаете?

— Грибы решили собрать. Андрей в прошлый выходной…

И далее идет известная на весь полуостров история о том, как местный старожил Андрей набрал в выходные 76 белых, как он отвез половину из них в ресторан в Салинас и какие, наверное, бешеные деньги на этом заработал. Далее следуют рассуждения о том, почем у него могли взять эти грибы в ресторане и почем их продал сам ресторан, о том, что рестораны жутко наживаются, что это — хороший бизнес и неплохо было бы открыть здесь русский ресторан, что все американцы — дураки в жратве, и им можно скормить за огромные деньги самый обыкновенный борщ или грибную солянку, что на Россию опять наступает фашизм, но снег в Москве еще не выпал, а ведь уж давно пора, что…

И мы договариваемся о совместном обеде часа через полтора, у меня.

— Смотри, помрешь от холестерола, кончай водку пить, — внушительно прочел мне назидание Женя и в обнимку с Мишей поехал в свой Маунти Вью пред грозные очи благоверной.

Только они за дверь — Дан с Равией.

— А мы огорчить вас, — и показывают сумку, забитую отборными белыми, — на том самом месте, где встретились, прямо рядом с вашей машиной.

На обед появилось жаркое из грибов с картошкой, все та же незабвенная брынза и прочие дары леса и магазина.

И мы условились непременно не пропустить опят, которые скоро должны появиться.

Деньки стоят, в ожидании ливней, солнечные, пряные. Горы тонут в тусклом мареве старинного золота, а над океаном зависла сизо-голубая дымка наших детских мечтаний о дивных далеких странах. И вновь сквозь эту плохо видимую дымку вспоминаются анемоны ноябрьского Парижа и дети, играющие в парижский штандер под бдительным присмотром своих парижских мам. И девочка ловит мяч и щемяще знакомым голосом кричит что-то счастливое и непонятное. Что ж видно так плохо, и почему это весь прибой смазан? Ах, да, это я плачу отчего-то. И сразу встает кошачьим дыбом оголенная тоска московских тополиных дворов, где так пусто, так пусто, почти как в дачных поселках, забытых, забитых, непосещаемых до шалых новогодних гульбищ и весеннего раскупоривания утлого шестисоточного хозяйства.