«Между 1925 и 1935 годами Медон считался по праву русской колонией. Строго говоря, на 20 тысяч обитателей этого пригорода приходилось всего тысячи две русских, но эти русские не замечали существования аборигенов».

Существование русской диаспоры в среде «невидимых аборигенов» довольно подробно описал в своих книгах берлинского периода В.В. Набоков. Зоэ Ольденбург описывает нечто подобное в скромных масштабах живописного Медона, в местности, которая была, по ее словам, похожа на «скопление «русских гор» (аттракцион, который в России называют «американскими горками»)».

В Медоне были в ту пору не только русские квартиры в дешевых «доходных домах», но и русские виллы. На той же авеню Маршала Жоффра русскую виллу с садом можно было опознать еще с улицы, через ограду, настолько непохожа она была на «аборигенскую».

«У семьи Б. и семьи Ж., – рассказывает Зоэ Ольденбург, – были сады, и довольно обширные, но пришедшие в запустение – у кого хватало времени ими заняться? Цветники заросли повсюду сорной травой… Виллу занимали три семьи (русские), и в хорошую погоду обитательницы виллы и их соседки собирались в саду, сидели прямо на траве или в шезлонгах со своим вязанием, своими младенцами, своими сплетнями и пересудами».

Долгие десятилетия прожив в родной русской среде, почти не общаясь с «аборигенами», эмигранты и не ждали от них ничего, кроме неприятностей. Набоков называет эти периоды эмигрантских невзгод периодами затвердения аборигенской среды. А Зоэ Ольденбург, описывая медонское свое детство, отмечает эмигрантскую робость взрослых:

«…родители были люди боязливые, робкие, вечно опасавшиеся, чтобы французы не причинили им неприятностей».

Легко представить себе, какая волна страха накатывала на русские Медон, Ванв или Кламар, когда какие-то подозрительные русские (как правило, агенты Коминтерна) убивали на парижской улице политического лидера или даже французского президента, затевали скандал, грозивший сбросить правительство… А ведь всего-то русских эмигрантов к концу войны (после бегства или гибели в печах крематориев тех, кого сочли евреями) насчитывалось в Париже и его окрестностях тысяч двадцать. Больше половины из них взяли после войны советские паспорта, так что уникальный период великой Первой эмиграции во Франции можно было считать законченным…

Я бывал в одной из русских квартирок Медона по приезде во Францию, лет двадцать тому назад, – в гостях у певицы Наташи Кедровой (дочери одного из знаменитых музыкантов из квартета Кедровых и сестры блистательной киноактрисы Лили Кедровой, той самой, что сыграла роль старой проститутки в знаменитом фильме «Грек Зорба»). Наташа и ее муж Малинин (певец, инженер-химик и, конечно, таксист) рассказывали мне о послевоенных годах знаменитого ресторана «Шахерезада», когда им довелось петь между столиками «Интернационал». Оба искренне удивлялись, что я не покушаюсь на еще висевшие у них тогда на стенах иконы и картины. Наташа отослала в подарок Коктебелю, где гостила некогда у Волошина, целую коллекцию волошинских акварелей. Иногда я встречал Наташу с мужем в русской церкви на Экзельманс, где они пели в хоре…

ПОДРАСТАЛИ ТРЕТЬЕ И ДАЖЕ ЧЕТВЕРТОЕ ПОКОЛЕНИЯ ПРАВОСЛАВНЫХ ИЗГНАННИКОВ – И ВСЕ ТАК ЖЕ СОБИРАЛИСЬ ПО ПРАЗДНИКАМ В ПРИВЫЧНОЙ ОБЩАГЕ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ ПОБЕДОНОСЦА.

Фото Б. Гесселя

Чуть позднее я открыл в Медоне удивительный дом с садом на Пуэрто-Риканской улице (рю Порто-Риш, № 15). На воротах там была старинная железная вывеска «Огородник дофина» Конечно, у огородника не могло быть такого дворца, как у самого наследника-дофина, но и у него тоже была большая, красивая вилла, на которой в 1946 году разместились сперва русские интернат и школа Святого Георгия Победоносца для эмигрантских детей (основанные в 1920 году в Константинополе, с 1925 до 1946 года продолжавшие свою работу в Намюре, а с 1946 в Медоне) и церковь Святого Георгия. После 1970 года это райское местечко называлось просто Центр изучения русского языка или Очаг Святого Георгия. В 1985 году сюда была передана замечательная библиотека знаменитого русского католика отца Гагарина, а в 70–80-е годы здесь находили пристанище, стол и работу редкие тогдашние эмигранты и диссиденты. Здесь преподавали русский язык прозаики Мамлеев и Артамонов, редактор и поэт Сарафанников и еще многие другие. Бродя по парижским пригородам в поисках тихого места для занятий, я набрел однажды на этот Очаг, и святые отцы разрешили мне сидеть над рукописью в одном из свободных сарайчиков, в которых студенты писали иконы, упражнялись в игре на флейте, в русском произношении и еще Бог знает в чем. А когда подошло лето и мне некуда было вывезти из города дочурку, отец Андрей пригласил меня преподавать у них в шале над Женевским озером, где для нас с доченькой тоже нашлась сараюшка. Я занимался с дочкой и со студентами русским языком, молился вместе со всеми в крошечной церкви, где так прекрасно читал и пел молодой Никита Круглый, готовил со студентами русские юмористические телепередачи, пародировавшие французское телевидение… С изумлением я узнал, что здешние добрые, терпеливые и терпимые, трудолюбивые и набожные русские наставники, святые отцы и монахи называются страшным словом «иезуиты». Пришлось привыкнуть и к этому, как уже привык к тому, что лучшая моя подруга в Париже, добрейшая Татьяна Алексеевна Осоргина-Бакунина называлась страшным словом «масонка».

В МЕДОНСКОМ ДОМЕ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ БЫЛИ СВОИ СЛАВНЫЕ ИКОНОПИСЦЫ – ОТЕЦ ИГОРЬ, ОТЕЦ ЗЕНОН И ДРУГИЕ.

Фото Б Гесселя

Такие самоотверженность и доброта, которые я наблюдал у Татьяны (якобы неверующей) и отца Андрея (иезуита), мне не так уж часто встречались во Франции. И глядя на них, я думал, что Господу безразлично, какие еще разделения придумают для своей паствы небескорыстные пастыри, так ждущие власти, словно заветов Любви и Смирения им недостаточно.

А недавно, совсем нежданно мне довелось вспомнить медонский сад в… Санкт-Петербурге. Я «представлял» (по-русски теперь положено говорить «презентовал» свою только что вышедшую в Петербурге книгу о «Русских тайнах Парижа» во Французском клубе «северной столицы», и за председательским столом сидел французский консул месье Кельчевский. Он показался мне довольно-таки настороженным, подозрительным и закомплексованным, вполне – похожим на любого французского чиновника. И вдруг консул узнал, что я преподавал когда-то у отца Андрея в летнем шале Дарбон на озере Леман, что я бывал в Медоне, где он, совсем еще молодым, изучал русский. На лице консула, сразу потеплевшем, промелькнула ностальгическая тень воспоминания. У него и голос стал другой… Сколько же таких студентов, как он, помнят Медон, шале Дарбон, молитву в часовне Святого Георгия… Помнят то место, о котором здешние русские уже много лет говорят просто – «в Медоне». Или – «у отцов в Медоне»… Медонский Очаг Святого Георгия свой добрый след оставил.