если бы помнила, то не сказала бы), и что, в конце концов, к разводу сейчас относятся не так, как раньше, а винят в таких случаях всегда женщину, разве нет? Не чувствую необходимости отвечать, да к тому же не могу решить, согласна я или нет с этим утверждением, так что снова изображаю понимание и издаю нечленораздельный, но, надеюсь, выразительный звук. Памелу это полностью устраивает, поскольку она пускается в дальнейшие откровения, от которых у меня едва глаза не лезут на лоб. Упоминаются Стивенсон, Темплер-Тейт, Прингл, а также прочие, чьих фамилий Памела не носила, винить в чем следует, по ее словам, только их. Чувствую, надо что-то сказать, поэтому спрашиваю, был ли счастливым ее первый брак («первый» звучит лучше, чем хоть какой-нибудь из браков). Счастливым? – переспрашивает Памела. Боже, о чем я говорю! По этому восклицанию заключаю, что не был. Тогда с кем она была счастлива? С Темплер-Тейтом? Это был сущий ад, угрюмо отвечает Памела. (Хотела бы уточнить для кого, но, естественно, этого не делаю.) Далее, очевидно, речь должна пойти о Прингле, и я снова не знаю, как бы поделикатнее спросить, но Памела берет инициативу на себя, и мне рассказывается длинная ужасная история.

Уодделл, так зовут Прингла (сочетание имени и фамилии сразу заставляет усомниться в здравомыслии его родителей), – Уодделл не понимает свою жену. Никогда не понимал, да и не смог бы. Она чувствительная, любящая, умная по-своему, хоть и не в ученом смысле, и с ней очень легко ладить (пусть это не покажется хвастовством). Ради Сильного Мужчины она готова на все. Вот такая она. Как плющ. Привязчивая. Я киваю и поддакиваю. Далее выясняется, что привязывалась она не к тем и это – главный источник возмущения Прингла. Мне вываливают подноготную супружеской ссоры. Лепечу, что мне жаль об этом слышать (ничего подобного, на самом деле я упиваюсь рассказом), и спрашиваю, мол, а как же дети. Это возвращает нас к началу, и повествование идет по тому же пути, что и раньше. Бридж в шесть явно позабыт, а я не считаю уместным о нем напоминать в тот момент, когда Памела уверяет меня, что очень-очень часто думает о том, чтобы Покончить со Всем. Непонятно, имеет она в виду жизнь вообще или супружескую жизнь с Принглом, а может, просто демонстрирует эксцентричность.

Разговор пять раз прерывается телефонными звонками, и Памела бурно и оживленно дискутирует с пятью неизвестными собеседниками: договаривается встретиться в пятницу в три, проведать тяжело больную особу в доме престарелых, организовать встречу с некоей дамой, у которой имеются знакомства в мире кино…

Наконец откланиваюсь. Памела с чувством обнимает меня на прощание, и лифт везет меня вниз. Внутри сплошные зеркала, и я поражена тому, насколько мой внешний вид не соответствует антуражу. Не сомневаюсь, что лифтер тоже поражен, хотя его мнение должно быть мне глубоко безразлично.

После теплой квартиры кажется, что на улице ужасно холодно. От ветра краснеет нос и слезятся глаза. Именно в этот момент провидению угодно столкнуть меня с леди Б. – закутанная в собольи меха, идеально накрашенная и напудренная, она выходит из «Траслав энд Хэнсон»[294] к ждущему ее автомобилю с шофером. Леди Б. громко, так, что оборачиваются удивленные прохожие, вопрошает: «Помилуйте, чему мы обязаны?!» Она, мол, думала, что скорее герань из ее сада вырвало бы с корнем и занесло в Лондон. (Прозрачный намек на то, что ветер сделал с моим лицом?) Сухо отвечаю, что уже недели две живу здесь в своей квартире. Леди Б. скептически уточняет, где именно, и я отвечаю, что на Даути-стрит. Леди Б. качает головой и заявляет, что это ей ничего не говорит. Не успеваю отослать ее к биографии Чарльза Диккенса, потому что она спрашивает, как я вообще очутилась на Слоун-стрит. Отвечаю, что была в гостях у давней подруги, Памелы Прингл (позже буду презирать себя за эти слова: едва ли мне пришло бы в голову назвать Памелу давней подругой при встрече с кем-либо, кроме леди Б.). А, эта женщина, фыркает леди Б. и предлагает подвезти меня до Брондесбери, или куда там мне нужно. Ее шофер, видите ли, знает в городе все закоулки. Благодарю, но отказываюсь, и мы расстаемся. Жду автобус номер 19 и жалею, что не съязвила, мол, извините, мне некогда: тороплюсь на ужин в Эпсли-хаус[295].

3 октября. Замечаю за собой тенденцию заходить все дальше в поисках дешевых ресторанов – не столько из соображений экономии, сколько по крайне пустячной причине: меня развлекают сами прогулки по улицам. (Даже на секунду не могу представить, чтобы леди Б. не наябедничала Роберту, прознай она об этом. Да и сама прекрасно понимаю, что приехала в Лондон Работать, а не развлекаться.)

Решимость не потакать несерьезному настрою вынуждает меня пойти обедать в маленькое заведение на Теобальдс-роуд, где уже присутствуют многочисленные молодые девушки с сигаретами и без шляпок, пожилая дама с противной собачонкой, облаивающей всех подряд, и невысокий бледный юноша, который поглощает заварной крем и читает загадочное периодическое издание под названием «Руки помощи».

У единственной официантки загнанный вид, и она с ходу сообщает мне (хотя ее никто не спрашивал), что осталась только маленькая порция Холодного. Очень хорошо, говорю я, и после долгого ожидания появляется Холодное, которое оказывается свининой. Хотелось бы попросить к нему картофелину, но официантка меня избегает, так что обхожусь тем, что дали.

Девушки без шляпок пьют кофе в огромных количествах. Это по-эстетски, и я тоже хотела бы так, но мешает железная уверенность, что кофе тут противный. Заварной крем меня тоже не привлекает, так что в конце концов я прошу булочку, и официантка с еще более загнанным видом уточняет, не против ли я, если булочка будет с витрины. Опрометчиво отвечаю, что если она не слишком долго там лежала, то не против. Официантка с явным облегчением говорит, что нет-нет, не слишком долго.

Исключительно чуднóй разговор между девушками без шляпок отвлекает мое внимание от довольно напряженной борьбы с черствой булочкой. Мои соседки обсуждают Жизнь, и самая молодая замечает, что Извращения больше не в моде. Остальные соглашаются, что это печально, но тут же успокаивают ее: никакой замены все равно пока не найдено. Одна предлагает ей, только взгляни, мол, на Спротта и Нэша (похоже на название бакалейной лавки в пригороде, но, скорее всего, это какие-то общие знакомые). Все с облегчением соглашаются – да, конечно, Спротт и Нэш. Одна из подруг рассказывает историю про какого-то старика, но мне плохо слышно. Другая критически замечает, что тот не может быть в курсе, поскольку ему хорошо за семьдесят, а это