Павел присел между ними.

— Счастлив познакомиться с вами вновь, Петр Григорьевич, как с будущим супругом дочери моей.

Петруша хотел что-то ответить, но нахмурился и промолчал.

— Понимаю ваши чувства ко мне, — продолжал Мстиславский. — Столько лет невесть где пропадал, и вот объявился, и ныне словно власть какую-то над любезной вашему сердцу девушкой приобретаю. Что же сказать-то мне вам?

— Да нет, Павел Дмитриевич, говорить ничего не надобно… Столь замысловатый поворот фортуны, бесспорно, не может не взволновать, однако не нашею волей все свершается.

— Не стоит видеть во мне нечто, с чем необходимо примириться, как с капризом фортуны, друг мой. Несомненно, ваша свадьба — дело решенное, смешно и глупо было бы, если б я замыслил вдруг вам препятствовать. Однако же, не могу не сознаться — меня беспокоит нечто… — Павел замялся.

— Я понял, князь. Вы уже спрашивали меня о дяде моем, Артамоне Васильевиче Бахрушине. Думаю, что вправе в свою очередь полюбопытствовать: вам-то что до него за дело?

— Дело мое до него самое прямое. Видите ли, Петр Григорьевич, при Царице Екатерине ваш покорный слуга был по доносу отправлен на дыбу и в Сибирь за предерзостные слова, реченные против самой Государыни Императрицы. А донос составил никто иной, как Артамон Бахрушин, приятель мой, что в тот вечер злосчастный, когда я слова сии произнес, одним из гостей моих был.

— Вы это наверное знаете? — изумился Петруша.

— Вернее не бывает.

— Боже мой! Так он, стало быть, в делах-то сих руку набил. Вас при Екатерине на дыбу отправил, меня — при Анне.

— Неужели? — в свою очередь удивился Мстиславский.

— Да, истинно так, а то, что я племянник его… Так в этом-то все и дело, сударь. Отец мой боярином не был, дворянство ему Государь Петр Алексеевич за верную службу пожаловал. А на ассамблее однажды приглянулась батюшке моему будущему боярышня Бахрушина, Царь Петр, не долго думая, и сосватал их. Перечить самому Царю Бахрушины не могли, но ненависть затаили. Даже то, что родители мои жили душа в душу, их не смягчило, неровня де отец мой их доченьке любимой, и все тут. Когда матушка умерла в родах, меня на свет произведя, Бахрушины слух распускали, что отец мой свел супругу в могилу. Пуще всего братец ее старался, Артамон Васильевич. Ну, вскоре старики Бахрушины померли. А дядюшку моего в столицу принесла нелегкая. Ох! До сих пор не прознал, как случилось сие, — Петр вновь теребил волосы, не замечая. — Отца принесли умирающим… Мне тяжко вспоминать, простите, князь, и ты, Наталья. Никого он не обвинил, и все подумали — разбойники. Их и сейчас в Петербурге, как воронья, а уж тогда-то…

Петр остановился, перевел дух.

— В Петербурге, — продолжил он вскоре, — будучи сержантом гвардейского Преображенского полка, сблизился я с кружком Царевны Елизаветы, нынешней Императрицы царствующей. В то время она в соперничестве своем с Царицей Анной опиралась на простых людей, попасть к ней было нетрудно. Я любил дочь Петра, коему верой и правдой служил мой родитель, мне казалось, что Елизавета Петровна несправедливо обижена своей царственной родственницей. Когда Анна Иоанновна оказалась при смерти, все взволновались. Многие уже видели дщерь Петрову на российском Престоле. Меня Царевна жаловала, и я в сей смутный час предложил ей свою преданность, умолял — позвольте мне бросить клич… Силой военной возведем Вас на трон, Ваш по праву. Она боялась. В то время Бахрушин жил в столице, узнав, что я посещаю собрания в Смольном у Царевны, он перепугался из-за нашего родства, да, думаю, и рад был от ненавистного племянника отделаться, ибо с отца моего ненависть на меня перенес. Вот и прибегнул к способу, однажды, как я понял, уже успешно им испытанному. А может, князь, и не однажды…

Павел кивнул.

— А спас меня герцог.

— Бирон?

— Он самый. Поверьте, в морду дам всякому, кто при мне про регента бывшего слово дурное скажет! Когда Анна преемником своим назначила малолетнего Иоанна Антоновича, а регентом при нем — Бирона, герцог, думаю, уже предполагал, чем сие может закончиться. Уж больно ненавидели его. А за что? За то, что Царица жаловала? За то, что на глазах был у всех? Верно, всем глаза намозолил, плохого однако ж не делал. Может, в казну руку и запускал, а кто сим из вышестоящих не грешит? А герцог и сам своим положением тяготился, говорят. Так вот, правителем соделавшись, он первым делом государевых преступников помиловал. И я под милость его попал. Из крепости меня выпустили, когда уж со светом Божиим навсегда распрощался… Мне ли не быть герцогу благодарным? Я сразу же в деревню уехал, от греха подальше, не было меня в столице, когда Бирона свергли. И когда свергли Анну Леопольдовну с сынком, крошкой-Государем, — тоже. Елизавета воцарилась. Друзья обо мне напомнили. Вызвала в Петербург, обласкала, в поручики произвела. Вот такова моя история нехитрая.

— Я все понял, — отвечал Павел.

— Да это не все еще, князь… Я никогда дяде зла не желал. Помириться с ним хотел, хотя уж и знал, кто меня предал. Ну, оправдывал его, и впрямь он мог решить, что вслед за племянником потянут, коли тот крамолу какую затеял… Даже приехал к нему о делах толковать. Тогда… тогда и произошло все. И слава Богу, что произошло, потому что иначе я бы Машеньку не встретил… А дело было так. Дядюшка мой всю жизнь неженатым прожил, а домом у него без стыда дворовая девка Василиса заправляет. И красива же! Черноволосая, зеленоглазая, юркая как цыганка… Что-то мне в ней даже змеиное почудилось. Ей, видать, Артамон Васильевич, который в отцы годится, давно наскучил, и вот — на меня в тот мой приезд глаз положила. Зовет в сад, в укромное местечко, встревоженная, чуть ли не в слезах, дескать — случилось что-то, поговорить надо. Пошел как дурак. А она — на шею мне. Я ее, понятное дело, оттолкнул, очень захотелось мне ей оплеуху закатить, слабостью пола не смущаясь. И тут пристыл, потому как местечко — сада уголок — и впрямь было укромное, и кое-кто еще для тайной беседы его облюбовал. А именно — дядя мой с приказчиком, который у него, как я понял, разбойным делом заправляет. И что я услышал! Дворовые дяди моего по ночам истинным разбоем занимаются, а дядя прикрывает, потому как — прибыль ему от того. И про меня меж делом речь зашла, что тошен я, скорей бы меня спровадить в столицу обратно, коли нельзя за батюшкой моим вслед послать… на тот свет, стало быть, как его когда-то… Слышу я это из-за кустов и дерев и… Василиса спасла меня, повисла на мне, рот мне обеими руками зажимает, так и не пустила к ним, а они и ушли вскоре… Василиса опять ко мне… Ну, что там, отшвырнул я ее, ушел… Думал — убить дядюшку, что ли, прямо сейчас, шпагой заколоть? Отец покойник припомнился. Нет, не по нраву бы ему это было. Так и прошел в свою комнату, вещи забрал, и тайком от дяди уехал. А по дороге на меня разбойники напали, и если б не выходила меня Машенька, мне б в живых не бывать. Ну а разбойники, уверен, бахрушинские… Василиса, что ли, на меня обидевшись, что отверг, наплела чего, испугался ли дядя из-за отъезда моего внезапного, не знаю… Только, думаю, не рад он был известию, что меня в доме его друга Любимова выходили. Вот теперь, Павел Дмитриевич, — все.