В связи с постоянными приступами хандры у Полторацкого казарма приучилась внимательно наблюдать за пробуждениями Игоря. Если он бодро вскакивал с койки и затягивал песню Beatles или Led Zeppelin — значит, все в порядке. Но если Полторацкий хмуро свешивал с постели свои волосатые ноги и, кривя рот, медленно брел в туалет — значит, дело дрянь. Как правило, плохое настроение Полторацкого в течение дня почти не менялось, а вот хорошее могло быстро улетучиться.

Однажды мрачному с утра Игорю показалось, что в туалете грязно.

— Костаниди!

Прибежал дневальный Костаниди.

— Службу не тащишь, сука? Десять минут — чтоб все блестело как у кота яйца!

— Есть!

Минут через пять Игорь решил проверить выполнение приказа. Увы, в туалете по-прежнему был бардак. Более того, Костаниди, еще не приступавший к уборке, с безмятежным видом курил, опершись о подоконник.

— Ах ты, падла!

Полторацкий, подлетев к Костаниди, вложил весь свой праведный гнев в сильнейший пинок. Гоша целил в толстый живот Костаниди, но дневальный дернулся, и удар пришелся в область паха. Костаниди, застонав, сел на грязный пол. Игорь, матюкнувшись, вызвал второго дневального, который привел Костаниди в чувство и навел порядок в туалете.

В банный день старшина заметил в экстерьере Костаниди нечто необычное.

— Що там у тебя, Костаниди?

— Да ничего, товарищ прапорщик!

— Як ничего? А ну, скидавай кальсоны!

— Да все нормально, товарищ прапорщик!

— Скидавай, говорю! Ну!

Костаниди нехотя расстегнул кальсоны, приспустил их с бедер. Мошонка и пенис Костаниди были фиолетового цвета, при этом каждое яичко было величиной чуть не с кулак. Старшина ахнул и, причитая, направил Костаниди в санчасть, откуда Костаниди немедленно отвезли в госпиталь. Вечером того же дня замполит лично отвел Полторацкого на губу.

— Полторацкий, я тебя поздравляю — ты стал фигурантом уголовного дела! Доигрался, голубчик! Как лицо, подозреваемое в нанесении тяжких телесных повреждений, ведущих к инвалидности, будешь сидеть на губе весь период следствия. Потом суд, потом зона лет на пять-семь-десять. А я ведь тебя предупреждал, боец. Не слушал ты Нечипоренкова — вот и не дожил до дембеля.

В одиночной камере для подследственных было тепло, но очень тесно — лежа на нарах, нельзя было вытянуть ноги. Для разминки знакомые караульные «по блату» выводили Полторацкого на прогулку и сажали в общую камеру — там холодно, зато весело. Полторацкий оброс густой щетиной и потерял счет дням. Ничегонеделание его угнетало. Однажды пришедший навестить Турчанинов сказал, что сегодняшняя ночь — новогодняя.

— Как, уже? Вот ведь гадство — встречать новый год в камере, без елки, без водки, без салата оливье! Ростислав, сделай одолжение, притащи еловую ветку!

Турчанинов принес большую хвойную лапу, и Полторацкий вставил ее в зарешеченное оконце, через которое в камеру поступал свет из коридора (наружного окна не было). Без пяти минут полночь выводной открыл Игорину камеру. Полторацкий, накинув шинель, вышел во двор. Было холодно — градусов сорок. Через все небо перекинулась огромная дуга зелено-сине-красного полярного сияния. Такой красоты Игорь еще здесь не видел. Разноцветные сполохи колыхались над самой землей. Сияние меняло очертания, неуловимо перемещалось, играло цветом. Появились желтые, розовые, бирюзовые отблески. Казалось, подпрыгни — и схватишься за пестрое сияющее одеяло!

«Вот тебе и новогоднее украшение! Aй да подарок от матери-природы!»

Полторацкий вернулся на губу и похлопал выводного по плечу.

— Спасибо, дружище, теперь уже не все так кисло: Новый год я встретил не в камере, а на воле!

Через пару дней Турчанинов привел на губу покаянного Костаниди.

— Игорь, прости! Я сначала по-честному молчал, а потом мне майор в госпитале сказал, что меня кастрируют, иначе гангрена! Ну, я это… расстроился сильно, и сдал тебя. Все равно, думаю, жизнь пропала, так что насрать на все.

— Как видишь, не пропала. Как поживают твои драгоценные муди?

— Нормально. При выписке сказали, что без последствий.

— Значит, здоровье твое полностью поправилось, так?

— Так.

— А если так, то теперь твоя главная цель в жизни — меня отмазать! Стопудово отмазать, начисто! Не Полторацкий бил, и все тут! Скажешь, что бил какой-то пьяный стройбатовец, командированный. Вспомни мелкие убедительные детали, дай подробное описание злодея пусть следователь его в Видяево ищет до скончания веков. Турчанинов тебе поможет соврать поубедительнее. И еще скажешь, что на Полторацкого бочку покатил, потому что сильно на него обиделся.

— А за что обиделся?

— За то, что я постоянно и прилюдно обзывал тебя… ну, скажем, «жирным пидарасом». И вся ТЭЧ это слышала, и может подтвердить. И запомни — тебе за вранье ничего не будет, а меня могут посадить, причем всерьез и надолго! Учти также — если меня посадят, тебе кранты! Я это обеспечу!

Через неделю Полторацкого, отсидевшего уже больше месяца, выпустили. Корпусной прокурор, приехавший закрывать дело, объявил Игорю прокурорское предупреждение, а Костаниди посадил на трое суток на гауптвахту за ложные показания.

Игорь шумно и весело справил свое двадцатилетие. В кафе Дома офицеров организовали застолье, во главе стола сидел Полторацкий, рядом с ним — Ростислав и Володя, остальные места занимала гарнизонная знать. Не отказался принять участие в званом вечере и старшина Охримчук. Пили, увы, только лимонад и пиво — Охримчук наотрез запретил даже упоминать о более крепких напитках.

После слабоалкогольного пиршества Полторацкий с Гиддиговым, Турчаниновым, Гедрайтисом и Колоевым перекочевали в солдатскую столовую, где приняли на грудь по полной программе. Назавтра Игорь пировал с друганами сначала в «чипке», а потом в гостях у Наденьки. На третий день слегка опухший Гоша принес пару бутылок водки в ангар ТЭЧ и угостил своих начальников — Браташа и Лекомцева. А еще через день, впервые после долгой и нудной полярной ночи, из-за окрестных сопок выглянуло красно солнышко. И это было не простое, а дембельское солнце!

Игорь теперь все чаще думал о грядущем увольнении в запас (раньше он эти расхолаживающие мысли гнал от себя), и даже стал готовить необходимые дембельские атрибуты, в частности, достал офицерское пэша и хромовые сапоги и отдал Гедрайтису на доработку. Литовец сточил каблуки сапог, подковал их, обшил китель изнутри голубым и алым бархатом, прострочил по краям воротника и обшлагов белую окантовку, распустил парашютную стропу и свил из нее аксельбант. Затем народный умелец, используя золотистую рондоль, гвардейскую ленточку и полиэтилен, обработал погоны, петлицы, шеврон и годички (две лычки, помещенные на рукаве и обозначающие два года службы).