«Я приду вечером поговорить с тобой, — сказал он ему. — Ждите меня здесь».

Он подвигал Жана Вальжана, чтобы удобнее было его держать, повернулся и пошел через поле размеренным и бесшумным шагом, словно летя над землей в своих мягких пустынных ботинках.

«Сзади и издалека эти двое выглядели, как гигантский гриб-боровик на очень маленькой ножке», — сказал Пинес.

Он тяжело поднялся со скамейки, снял очки, запотевшие несмотря на жару, и стал протирать их о полу своей синей рубахи бесконечными кругами.

— Кто это там, Барух? Это не Боденкин?

Он самый, — сказал я.

Ицхак Боденкин, один из первых поселенцев Иорданской долины, почти глухой, с бессильным, искривленным, как прошлогодняя травинка, ртом, медленно выпалывал грядку цинний возле ворот.

— Что он здесь делает?

— Пришел неделю назад, — объяснил Бускила. — Сбежал из кибуцного изолятора. Пришел пешком, полумертвый, и попросился работать здесь, пока не умрет совсем.

— И вот так он живет? Как собака, под открытым небом?

— Ну почему же! — возмутился я. — Он просто хочет поработать немного тяпкой, а вечером он идет спать в коровник.

— В коровник?

— Я предложил ему пойти ко мне во времянку, но ему хочется ночевать с Зайцером.

— Кладбище мастодонтов, — пробормотал Пинес.

Он подошел к Боденкину и поздоровался. Старик не узнал его.

— Не мешай работать, сынок, — проворчал он. — После обеда я возьму тебя на ярмарку и куплю тебе сахарного петушка.

— Он меня не помнит, — сказал Пинес, возвращаясь. — Мы когда-то проработали с ним несколько дней на грейпфрутовой плантации возле насосной станции на Иордане. Мазали стволы черной мазью твоего дедушки. Там бегали крысы величиной с кошку, совершенно обезумевшие от жары и одиночества. Они забирались на цитрусовые деревья и грызли кору. Страшные раны.

Он сел устало и печально.

— Мы даже представить себе не могли, чем это кончится, — сказал он. — Рылову следовало прогнать этого подстрекателя Зейтуни, содрать с него кожу своим кнутом. «Ударом бича и укусом скорпиона»[121].

На общий пляж, что к югу от моего дома, я спускаюсь только по вечерам. Пляжники и серфистки уже ушли, вокруг, на всем берегу, никого. На песке валяются недоеденные бутерброды, скелеты виноградных гроздьев, забытые сандалии. Детские крики все еще висят в воздухе, как грязные тряпки, медленно растворяясь в тишине. Вдали хищно покачивается на пенных гребнях тяжелый серый сторожевой катер, высматривая добычу.

Давид, старик с шезлонгами, замечает меня уже издали и ставит чайник на маленькую газовую горелку под своим навесом из циновок. Я всегда приношу ему что-нибудь поесть, или бутылку горячительного из подвалов банкира, или очередной том из моей библиотеки. Давид любит книги и читает по-испански и по-французски.

«Меня зовут Давид, как вам нравится мой вид», — любит он представляться в рифму и при этом посмеивается хриплым, заржавевшим смехом. У него большие белые зубы и сморщенное тело, выдубленное солнечной жарой.

Мы пьем крепкий чай и медленно беседуем, а песок вокруг нас кишмя кишит маленькими желтоватыми береговыми крабами на тонких членистых ножках.

«Они чистят для меня берег», — говорит Давид.

Крабы выскакивают из своих нор, мечутся по песку, их клешни подняты в самом древнем и трогательном человеческом движении мольбы и угрозы. Вот так и Эфраим поднял руки к лицу, когда вышел из машины в центре деревни. Вот так и бабушка Фейга — в ожидании пеликанов и дождя.

Другие крабы заняты починкой своих жилищ, и только мокрые брызги песка свидетельствуют об их существовании. Когда они неподвижны, их невозможно увидеть, потому что они одного цвета с песком, но мне, различавшему богомолов на сухих колючках, открывавшему замаскированные ловушки пауков и без труда отличавшему простой прутик от гусеницы бабочки-геометриды, нетрудно их разглядеть.

— Ты их любишь? — спросил Давид, проследивший за моим взглядом. — Они не кошерные.

— Люблю, — ответил я. — Но я их не ем. У меня есть старая тетя, которая ест кузнечиков.

— В пустыне есть такие кузнечики, что, пока они не двигаются, тебе кажется, что это камешек, — хихикнул Давид.

— Нужно только терпение, — сказал я.

На кустах серебряного бессмертника притаились маленькие клопы, маскируясь под сверкающие сухие листочки.

«Нужно только терпение, Барух, — сказал мне Пинес, сидя рядом со мной в засаде под кустом. — Некоторые из этих белых листочков, которые качаются сейчас взад-вперед, это древесные клопы, которые умеют подражать движениям листа, раскачиваемого ветром. Мы подождем, пока ветер утихнет, и тогда ты сам увидишь. Кто будет висеть неподвижно — это лист, а тот дурак, который будет по-прежнему качаться, — это клоп».

Он объяснил мне, что человек и насекомое — это две породы существ, которые приспосабливаются к миру двумя разными способами. Человек, существо слабое и уязвимое, надеется на свою изобретательность и способность учиться, а насекомое, существо плодовитое и стойкое, не учится ничему — с чем рождается, с тем и умирает. «Даже такое сложное поведение, как то, что мы видим в ульях Маргулиса, — сказал он, — не есть результат находчивости или обучения».

Дедушка наблюдал за нами, когда мы стояли на перевернутых молочных бидонах у стены коровника и рассматривали построенные из грязи жилища ос в углу потолка. Пинес разворотил соломинкой выпуклое днище одного из жилищ и показал мне, что оса продолжает преспокойно достраивать крышу своего дома, нимало не заботясь о разрушенном основании.

«Так велят ей унаследованные модели поведения, — сказал он. И тут же спросил: — Так что же предпочтительней — убогий, но весь настроенный на считаные задачи разум насекомого или емкий, но рассеивающийся по множеству направлений разум человека?»

«Вот смотри, — сказал он мне в другой раз. — Рылов и его сын, например, — законченные глупцы, такими родились, такими остались. У них в мозгу всего пять процентов объема пригодно для мысли. Но зато эти пять процентов непрерывно работают в одном направлении, не то что у каких-нибудь изощренных умников, у которых весь их деятельный разум улетучивается в пространство».

Я рассказал Давиду о страшной длиннорогой цикаде, которую Пинес со сверкающими глазами принес из Галилеи и наколол на булавку, чтобы украсить ею свою коллекцию.

«Посмотри, как она удивительно маскируется, Барух, — сказал Пинес. — Она зеленого цвета и в неподвижном состоянии выглядит, как удлиненный листок. А когда приблизится добыча, она бросится на нее и схватит в свои смертельные объятья, прижимая к шипам на своей груди. „И взял Иоав правою рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его. Амессай же не остерегся меча, бывшего в руке Иоава; и тот поразил его им в живот…“»[122].