По мере того как дневной свет угасал, возбуждение Свиттерса нарастало. Он представлял себе ряды галогенов, что переливаются и подмигивают на стадионе приходской школы; изукрашенных прыщами гладиаторов (некогда и он был в их числе), застывших в ожидании вброса меча, высокий, пронзительный визг студентов, оккупировавших дешевые места, прохладные, жесткие узкие доски под их задницами, резкий свисток судьи и сомнительное, точно жаренный во фритюрнице картофель, эхо системы общественного оповещения; пролитая «кола», выдавленная мимо сандвича горчица, клубы пыли и клубы известки, и до предела раздутое подростковое восхищение происходящим. И вот наконец первая четверть подходит к концу… и прелестница-старшеклассница незаметно для всех ускользает прочь.

Всю свою жизнь Свиттерс был своего рода сиамским близнецом, но к дихотомии, терзающей его сейчас, он готов не был. Паучий укус чувства вины – это пожалуйста, это сколько угодно, только не ледяной крюк сомнения. В какой-то момент он изнывал от желания омыть Сюзи в своем семени, втирать его, теплое и матово-жемчужное, в ее пупок, и губы, и соски, что в воображении представлялись ему леденцовыми гаечками на розовом корвете Купидона. А в следующий миг ему хотелось всего-то на всего целовать ей пальчики ног. Нет, нет, только не пальчики – слишком эрогенная зона! Целовать ей пяточку или еще лучше – левый локоток. В хлопчатобумажном рукавчике. Только раз, один-единственный раз поцеловать ее в милую макушку – а потом защищать ее, всеми доступными ему способами, от пращей и эроса взрослой ярости и судьбы; отводить в сторону отравленные пули «реального мира», иначе говоря, вульгарной ярмарки, чтобы никто и никогда не пробил дыры в волшебной балетной пачке ее детства.

Черт подери! Свиттерс всегда отличался некоторой противоречивостью, но вот невротиком он в жизни не был. Более того, как многие пышущие здоровьем люди, невротиков отчасти презирал. И вот вам, пожалуйста, в жилах его пылает лихорадочное пламя, пульс грохочет громом, легкие то раздуваются на манер воздушного шара, то опадают, а мысли все обозначены на карте, прямо как ресторанчики быстрого обслуживания. Алкоголь, его злой гений, лишь ухудшил дело, сместив мысли к себе, любимому, закачав в кровь адреналина. Да уж, дурашливый гений конопли получше будет.

Свиттерс вернулся к себе, открыл окно, чтобы комната проветрилась, закурил косячок. Сухая затяжка-другая – и к нему вернулось некое подобие спокойствия. Свиттерс затянулся глубже, закивал, прикрыл глаза. Ах-х… Мысленное видение футбольного матча приобрело очертания более мягкие. Это уже не ритуальная пародия на территориальные притязания приматов, приправленные несмертельным, хотя зачастую весьма болезненным насилием, по краям окрашенные в явно сексуальные тона, а за последние годы еще и загаженные коммерческой вонью… нет, безусловно, футбол именно таков и есть, но есть в нем еще и простодушная живость, задорный, веселый, яростный пыл, – и Свиттерс позавидовал Сюзи, которая сейчас там, более того – пожалел, что не играет на поле, не совершает чудеса доблести в ее честь, опрокидывая бегущих защитников и едва не переламывая пополам принимающих игроков.

Пару секунд спустя Свиттерс уже хихикал над идиотичностью этой фантазии и, тяжело откинувшись к спинке кресла, вскорости напрочь позабыл об игре. Иные, куда более глубокие мысли завладели его сознанием, мысли такие, как: «До какой степени исходное количество котовника повлияет на квантовую механику в теоретическом ящике с кошкой Шредингера?[130]» и «Почему для обозначения скорости света выбрана буква С, при том, что всякому ясно: самая быстрая буква во всем алфавите – это Z?»

Бой двух из трех Юнисиных до нелепости громадных, до отвращения безобразных высоких стоячих часов грубо вторгся в его грезы. Свиттерсу померещилось, будто он насчитал восемь «бим-бомов», и наручные часы подтвердили правильность подсчета. Адовы колокола! Первая четверть наверняка давным-давно закончилась. Сюзи не придет. Она же предупредила, что, может быть, не получится. У нее – свои страхи, в том числе и великодушное опасение, что физическое подтверждение их любви, чего доброго, не лучшим образом скажется на его «хрупком здоровье».

Да, она все-таки не придет. Оно и к лучшему. Свиттерс закурил еще одну косую – но, еще не дойдя до конца, вдруг осознал, что умирает с голоду. Классический случай конопляного перекуса. (Да будь у производителей шоколадных и ореховых паст хотя бы малая толика мозгов, они бы всеми правдами и неправдами боролись за декриминализацию.) Он настолько изголодался, что пошуровал под кроватью и извлек на свет тарелку с шоколадными пирожными и печеньями, что спрятал туда, дабы не обижать Сюзи. К тому времени они уже дошли до ранней стадии окаменения – усохли, зачерствели и заплесневели, но Свиттерс заглотал их жадно, словно контрабандную амброзию.

Сахароза пирожных, весело распевая, взялась за руки с дектрозой пива – и теперь в крови у него буйствовала толпа, химическая кодла, чье наступление на церебральные бастионы отчасти умерялось, но не отводилось вовсе, более мягким и интроспективным (хотя едва ли законопослушным) тетрагидроканнабинолом марихуаны. Подзуживаемый этими силами Свиттерс к вящему своему удивлению обнаружил, что шарит в потайном отделении своего чемодана из крокодильей кожи, ища диск с бродвейскими хитами; и когда несколько секунд спустя моряцкий хор из «Тихоокеанского Юга»[131]грянул: «Ничего нет лучше баб», – он не смог удержаться и пустился в пляс.

Свиттерс перекатился на кровать и подскочил на ней вверх. Пляска на кровати заключает в себе неизбежные ограничения, так что его первые па быстро эволюционировали – или деградировали – в неуклюжие прыжки. Но бороться с этим Свиттерс не стал, напротив; и к тому времени, как загремела «Коляска с пышной бахромой» из «Оклахомы»[132](он врубил полную громкость), Свиттерс скакал вверх-вниз, словно разыгравшийся маленький непоседа на батуте, а кудряшки цвета пончика на его макушке едва не обметали потолок.

Но вот Свиттерс в очередной раз взмыл в воздух, да еще как высоко, – и тут ему явственно почудилось донесшееся из коридора восклицание:

– Господи милосердный! Что это еще за отстойный музон?

Свиттерс приземлился. Пружины сжались, распрямились; не сбивая ритма, он вновь взмыл к потолку и, возносясь вверх, увидел ее. Она стояла в дверях. Она накрасила губы – чуть ярче, чем нужно, и подтенила веки – чуть синее, чем стоило бы; и вырядилась в одно из вечерних платьев Юнис, угольно-черное, облегающее, неотрезное, – что Свиттерс, недавно изучивший в подробностях материнский гардероб, без труда опознал. Изысканная вещица; но хотя Сюзи и Юнис уже почти сравнялись в росте, на девочке платье висело свободно и смотрелось как угодно, только не шикарно. Сюзи, по всей видимости, задалась целью выглядеть женственно и обольстительно. На самом же деле выглядела она словно маленькая девочка, примеряющая платья мачехи (что в определенном смысле соответствовало истине), – а босые ножки ощущение это только подкрепляли. Общее впечатление было невыразимо комичным – и при этом неодолимо эротичным.