она была с зазубринами. И зарастет она неровно, если будет шанс.

У меня появлялись собственные истории.

Я думаю, что мог бы улыбаться, когда мы оба оказались запертыми в этой вспышке мгновения.

Но затем меня ударило серебро.

Я никогда такого не ощущал. Прежде меня кусал ядовитый паук, и красные ниточки расходились во все стороны от укуса, и это было ближе всего.

За исключением того, что вот этот паук должен был быть размером с мотоцикл и с электрическими жвалами.

Я встретился взглядом с Грейс-Эллен и увидел, что она знала, знала о нас, она знала, что делать, а затем вокруг нас в воздух с грохотом полетели щепки.

Либби услышала, как я втянул воздух, учуяла мою кровь.

Грейс-Эллен обернулась со своей серебряной шпорой, но, как говорит Даррен, здесь нужно нечто большее. Нужно тысячу петухов с тысячью шпор, и даже тогда всем им надо преодолеть зубы Либби.

После смерча, в котором сцепились Либби и Грейс-Эллен, я лежал на полу кухни, Либби нагая и такая человечная, моя мать, держала свое лицо так близко к моему и орала, чтобы я смотрел на нее, чтобы я, твою мать, смотрел прямо на нее, чтобы она не потеряла нас обоих в одну ночь.

В третий раз в жизни я слышал от нее ругань.

Я закрыл глаза.

2

Нам никогда не следовало возвращаться во Флориду. Но нам пришлось.

Либби была права – у нас кончались места для бегства. Вернуться во Флориду – никто из нас не сказал бы этого, но это было словно вернуться в нужное место, в нужное время, начать все сначала. Переиграть. Сделать лучше. Сделать так, чтобы мы не начали с того, чем кончили.

Я не обратился, чтобы спастись от смерти, как должны бы вервольфы.

Может, я никогда не обращусь, понял я.

Может, некоторые никогда не обращаются. Может, я был обречен просто быть вервольфом в своем разуме. Или, может быть, я отдавал свое бытие вервольфа в обмен на возвращение Даррена.

Думаю, я пошел бы на такую сделку.

Черт с ним, с будущим, верно? Значение имеет сейчас. Когда у тебя нет будущего, настоящее значит все.

После того как серебро соприкоснулось с моей кровью, я то отключался, то возвращался, бился в руках, которые я считал руками Либби, которые я считал руками моей матери, пока не открыл глаза.

Надо мной стояла Грейс-Эллен, а прямо рядом с ней Либби, которая держала в руке кухонный нож, крепко прижимая его к горлу Грейс-Эллен.

Либби никогда мне не рассказывала, но я понял, что так и не упал на пол. Грейс-Эллен подхватила меня, держа как ребенка, и именно потому Либби не разорвала ей глотку в первую же секунду.

Но она была готова это сделать, зубами или нет.

Как оказалось, Грейс-Эллен знала, как нас убить, но знала и то, как вернуть нас.

Секрет состоял в том, чтобы сварить говяжий бульон с собачьей кровью. Либби добыла собаку. Вообще, сдается, она добыла всех собак с улицы на случай, если имеет значение порода или количество крови. Пол кухни был липким от крови мертвых собак, словно она могла запасти их, положить на чашу весов моей жизни.

Это сработало.

Варево не надо было пить. Его заливали прямо в рану, Либби раскрывала ее края, чтобы рана была как открытый рот, чье дыхание пахло могилой.

Я думал, что она кричит, или какой-то хозяин собаки кричит, или эти фермеры в конце концов собрались в толпу, нашли нас, но я полностью уверен, что слышал собственный голос.

Грейс-Эллен охладила мой лоб мокрой тряпкой.

Либби расхаживала взад-вперед перед окном. Из-за того, что случилось с собаками, по улице разъезжали полицейские машины, освещая прожекторами все углы и закоулки ночи.

Мы не могли оставаться здесь надолго, я понимал, особенно когда входная дверь косо висит в своей раме. Когда вой Либби передавался по радио, а окровавленные отпечатки ее лап были на тротуаре. Не при этом выражении глаз Либби, когда она стояла, привалившись спиной к стене, готовая драться когтями и зубами, чтобы забрать с собой как можно больше.

Когда раскаленно-белый свет прожектора ударил в переднее окно, Либби оскалилась.

Свет словно все понял, он двинулся дальше. Пока.

– Она всех их убьет, не бойся, – сказала Грейс-Эллен, перекладывая тряпочку, чтобы оставшийся в ней холод оказался снаружи.

– Ей не придется, – сказал я, закрывая глаза. Слезы покатились все равно. И мой дурацкий подбородок по-дурацки дергался, как дурацкая слива. – Я смогу…

– Тс-с, тс-с, – сказала Грейс-Эллен и сделала для меня, наверное, самую большую милость, которую кто-то делал для меня за пятнадцать лет: она положила тряпочку мне на глаза, чтобы скрыть мои слезы. – Думаешь, серебро повредило бы тебе, если бы ты не был как она? – прошептала она.

– Но…

– Быть вервольфом – не обязательно иметь клыки и когти, – сказала она, и ее губы скользнули по моему уху. Она была так близко, говорила так тихо. – Это внутри. Это то, как ты смотришь на мир. И то, как мир в ответ смотрит на тебя.

Я нащупал ее руку, придерживающую тряпочку.

К рассвету я мог стоять. Грейс-Эллен выдавила суперклей на палочку от леденца и промазала им мою рану, затем свела вместе рваные, обваренные края, подула на клей. Ее дыхание казалось холодным по сравнению с обжигающим жаром высыхающего клея.

Он не дал мне развалиться. Он неплохо держал.

Либби была одета в одежду Грейс-Эллен: джинсы сели нормально, рубашка – нет, из шлепанцев торчали пятки. Ей было все равно. Она сжимала и разжимала левую ладонь. Рот ее был крепко сжат.

– Спасибо, – сказала она, отводя меня от Грейс-Эллен. Нет, забирая меня у Грейс-Эллен. – Я заплачу за ремонт двери.

– Это всего лишь дверь, – сказала Грейс-Эллен.

– И твою машину, – сказала Либби, резко отведя взгляд.

– Машину? – сказала Грейс-Эллен.

Мне не надо было смотреть на шины Грейс-Эллен. Либби пробыла с ними наедине секунд двадцать. Еще немного, и ее маленькая «Хонда» лишилась бы и ветрового стекла, и капота, и крыши.

– Я не знаю, где он, – сказала Грейс-Эллен, и в голосе ее звучал вызов.

– Ты просто узнала насчет нас, – сказала Либби, принимая вызов. – А он, так получилось, один из нас. Работал там же, где и ты.

Грейс-Эллен втянула воздух, выдохнула, отвела взгляд от руки Либби, висевшей вдоль тела – таким образом, что я мог сказать, что она понимает значение движения пальцев Либби – так ты делаешь, когда вот-вот обратишься. Если твоя ладонь сжата в кулак, твои