Но кроме вопросов именно веры, изменялись, и подчас весьма резко и не всегда обоснованно, толкования Закона относительно личной жизни, разного рода отчислений, налогов и пошлин, браков и разводов, факта и состава преступлений, определения вины, возмещения урона и наказания преступника. Я упоминала, кажется, что жители Иудеи и в меньшей степени Самарии были возмущены деяниями первосвященника Иосифа Каменного и его тестя Ханана? Так вот, если при Ироде все отчисления с человека не могли превышать одной десятой его доходов и во многих случаях были меньше, то теперь нормой была треть, а с некоторых бедных брали более половины. Храм при Пилате – после злополучного восстания рекрутов – стал единственным откупщиком на территории провинции, и его мытари отлично знали меру, но не знали пощады…[21]

При этом Ирод выстроил город и практически заново возвел Храм; эти же лишь восстановили сгоревшие галереи, а про строительство нового водопровода я недавно рассказала. Зато пышность дворца первосвященника превосходила все возможности любой человеческой фантазии. Размерами не уступавший дворцу Антипы, он расположен был близко к простому народу, в Нижнем городе, рядом со старым водопроводом, из которого питались фонтаны, бассейны и купели этого дворца (на что уходило две трети воды, и лишь треть поступала остальным жителям), и имел весьма скромную приемную, куда допускались посторонние. Все же остальные помещения утопали в роскоши, отделанные панелями из благоуханного розового дерева, золота и слоновой кости, полы были из бесценных мозаик, потолки затянуты шелком и виссоном. Повсюду струилась вода, свисали ветви и стебли неведомых растений, в огромных вольерах пели птицы. Нет, даже я, видев все это, не нахожу достойных образов для повествования. Роскошь бесстыдная, выпирающая из всех щелей. Местами было красиво, местами безобразно; некоторые залы напоминали пещеру разбойников, в которой грудами свалено награбленное. Угощение же было еще более роскошным и еще менее описуемым, потому что названий многих яств я не знала в тот день и никогда более ни с чем подобным не встречалась.

Впрочем, я и не попробовала ничего: вслед за братом я попросила простой воды, ячменной каши и овечьего сыра…

Ну и, возвращаясь к якобы всеобщему добровольному подчинению. Нет, всеобщим добровольным оно не было. Большинство – да, большинство приникло к Иешуа радостно и охотно; но было немало и тех, кто отказывался признавать его как нового царя, решающего все в городе и стране. Довольно скоро стало понятно, что среди этих людей немало не только честных упрямцев, но и тех, кто так или иначе примыкал к городским разбойникам, предводимым бывшим стражницким начальником Архелая эдомитянином Касом, и другим разбойникам, обложившим данью языческие кварталы и зерновые рынки, что по Иоппийской дороге. Близость легионерского лагеря их как-то не особенно смущала.

Когда стало понятно, что добрые разговоры ни к чему не приведут, в дело пошли апостолоны Сыновей Грома и Неустрашимого. Касу удалось бежать в Эдом, но вся его шайка была разгромлена – днем и при полном попустительстве городской стражи. Потом, ночь за ночью, разбившись на пентоны, воины обшаривали те дома, дворы, лавки, притоны и даже общественные здания, где могли укрываться разбойники. Буквально за десять дней было покончено с разветвленной шайкой Каса, и это так напугало прочих, что они и думать забыли про свои разбойничьи дела и про нашептывания на углах и на рынках.

Тех же, чье неприятие царя объяснялось лишь упрямством или послушанием священникам, Иешуа трогать запретил. С Храмом следовало разбираться медленно и аккуратно.

Пока же он готовился к свадьбе…

Я знаю, что мама скрепя сердце дала согласие на этот брак, и то же самое Ханна, мать Марии. Они как чувствовали, что счастья это не принесет; и в то же время знали, что воспрепятствовать не смогут.

Марии никто не мог воспрепятствовать.

Ладно, я расскажу. Я не хотела, но почему-то без этой истории я не могу писать дальше. Может быть, после я просто выброшу эти листки.

Это случилось примерно через год после попытки Марии убить себя. Через год с четвертью. Иешуа тогда уехал в Рафану за скобами и гвоздями, везти оттуда их было дешевле, чем заказывать дома или в Сирии. В дороге его укусила змея. Но поскольку эта же змея перед тем укусила верблюда, Иешуа досталось уже не так много яда, и он остался жив. Нога его, однако, распухла, стала синюшно-багровой, и караванщик, знавший толк в змеиных укусах, разрезал вены в нескольких местах, чтобы выпустить мертвую кровь. Она выдавливалась черными сгустками.

Иешуа оставили в какой-то деревне, в доброй семье, и там он лежал и медленно поправлялся. Однажды, когда он еще не мог ходить и чувствовал себя прескверно, мимо проходил встречный караван – в Тир и Сидон. Не подумав о последствиях, Иешуа в жару и лихорадке написал письмо Марии; это письмо долго хранилось у нее, но я его не читала. Получив письмо, Мария сорвалась с места; со своим рабом-лекарем она примчалась в деревню – Иешуа все еще не мог подняться, хотя уже начал есть жидкую кашу. Несколько дней она ухаживала за ним там, в деревне, а потом привезла его ко мне. И я пустила их в дом и никому не говорила об этом. Половину месяца они тайно прожили под моим кровом…

Потом я рассказала Ханне. И мы почему-то плакали друг у дружки на плече, как будто прозревали страшное будущее.

На второй день после вступления в Иерушалайм Иешуа, Мария, несколько апостолов, бар-Абба и я вошли в Храм и молились там, и принесли жертвы. Там снова кричали «Хошана! Хошана!» и обступали Иешуа, и не давали пройти.

– Почему ты не хочешь молиться в Царском портике? – спросил его какой-то сострадательный человек.

– Вы – мое царство, – ответил Иешуа.

Тоска и тревога сжигали меня заживо… Посланные лазутчики вернулись не все, но те, кто вернулся, не принесли ничего обнадеживающего. Три разные истории рассказали мне, и все они кончались смертью Иоханана. Я уже точно знала, через подкупленных рабов, что Иоханан побывал в руках первосвященника, но что было дальше? Дальше была неизвестность. Я не верила в смерть его еще и потому, что была уверена: кто бы ни удерживал его, не станет убивать столь ценного пленника. Я даже не очень понимала, и не вполне понимаю сейчас: почему Иосиф Каменный отпустил его от себя? Приходит в голову только одно: опасался непредвиденных последствий. Так лис, схвативший пастью ежа, не отпускает его сразу, а ищет в растерянности, куда бы поместить такую неудобную добычу. Так человек, вынувший, чтобы зажечь светильник, слишком жаркий уголек из жаровни, роняет его с ладони на ладонь и после не кидает на пол, а поскорее перебрасывает товарищу…