B: Я читал его, но не вижу, что общего у технического прогресса с нравственной позицией. Очевидно, каждая война ведется средствами своего времени; поколение, строящее машины, использует в борьбе свой технический арсенал. Поскольку война включает в себя возможность всеобщей гибели, также и в будущем невозможно предположить, что оглядка на ее ужасы, как бы велики они ни были, может удержать решительный народ. В области возможностей нет ничего такого, чего нельзя было бы ожидать от человека. Кроме того, если вы связываете прогресс пацифизма с прогрессом нравственного сознания, вы должны признать, что как раз прогрессивные народы слабеют перед менее прогрессивными. Сравните исполнительные функции Лиги Наций с подобными функциями полиции и объясните мне, почему полиция до сих пор не искоренила преступлений. Лига Наций собирается вести свои войны в сознании абсолютного права при соблюдении известного церемониала — но ведь к этому мы пришли уже в 1914 году!

A: Я вижу, вы безнадежно помешались на вашем милитаризме.

B: Я пытался не отступать от фактов.

A: Факты определяются духом.

B: Дух всегда осуществляется всеми средствами.

A: Так действует и пацифизм.

B: Так вы хотите объявить войну войне?

A: Да!

B: Вот слово, которое стоит выслушать.

Живое не нуждается в доказательствах для своего оправдания. Оно свидетельствует о себе на языке фактов и включается в неподкупную иерархию мира сообразно масштабу своей жизненной силы. Живое растет, значит, оно необходимо. Живое умирает, значит, оно стало лишним.

Национализм — это вера в жизненную силу нации, великой общности в судьбе, которой человек причастен по рождению. Национализм — это воля жить для этой нации как для высшей, подчиняющей сущности, чье существование важнее, чем единичное. Жаром этой веры и решительностью этой воли определяется величие нации. Несущественно, относится ли эта вера к ценностям, обоснованным логически; во всяком случае, они могут достигать исключительной силы. Так и последняя война показала, что когда сохранение нации под вопросом, это приводит к высшему напряжению душевных и материальных сил, которыми располагает жизнь. Миллионы мертвых на каждой враждующей стороне свидетельствуют, что для народов их особенности, то, что их разделяет, куда существеннее, чем то, что их связывает. Соображение, будто каждая национальная воля направлена против другой национальной воли, так же бесплодно, как бесплоден вопрос, почему деревья одного леса должны бороться между собой за свет и питание. Рассудок может усмотреть в Европе, как в лесу, единство, но ни дереву, ни народу не может он отказать в своей особой необходимости. Жизнь существует ради себя самой. Через все границы она вторгается в чужую жизнь и вынуждена отстаивать себя воинствующими средствами. Нечего спрашивать, хорошо ли это, красиво или приятно. Спрашивается только, готова ли ее необходимость выстоять или умереть.

Быть националистом — значит отстаивать необходимость нации всеми средствами, о которых может зайти речь. Это значит учреждать идею нации как высшую ценность, которой должны подчиниться все остальные ценности. Это также значит быть не европейцем или гражданином мира, а верить в то, что быть немцем, французом, англичанином или итальянцем важнее, и это решает дело. Это значит ценить особенное выше всеобщего, над понятием ставить жизнь, а над распущенностью — органическое самоограничение. Это значит желать сочетаться с жизнью великими таинственными токами крови, а не абстрактным каркасом умственной конструкции. Только ради подлинных жизненных единств, а не ради полезного, практического или ухищренного жизнь готова на любую жертву.

Жизнь не есть целесообразность. Целесообразнее любая машина. Пусть распущенный дух пытается видеть в жизни лишь целесообразное и навязывает ей законы целесообразной логики и целесообразной морали. Кровь, однако, сокрушает эти законы, как она в 1914 году сокрушила марксизм и как она всегда и везде, нахлынув, перехлестывает через любое рассудочное регулирование. Жизнь не позволяет управлять собой никакому свободному духу, у нее свой собственный дух, своя собственная глубокая, творческая разумность, чьих источников не дает возможности познать никакая поверхность.

Вот великое различие между свободным и связанным духом: один пытается определить жизнь механически, другой творчески работает из ее глубины. Один говорит, что́ должно быть, другой действует в том, чту есть. Один видит плоский прогресс, другой чувствует бесконечное движение во всем живом. Там — измерение общими понятиями, здесь — чувство особенных ценностей.

Но дух не то, что может быть мыслимо отдельно от жизни, не то, что дает право на интеллектуальное высокомерие. Дух — осмысленная суть жизни, и потому в каждом проявлении осмысленной жизни — дух, от лирического стихотворения до пушечного выстрела. Мы переживаем действо, когда распущенный дух бунтует против жизни и все символическое, могущественное, несомненное в ней, все, с чем связывается пыл веры и героическая воля к жертве, пытается разложить, высмеять, механизировать, а с другой стороны, бессилен противостоять малейшему проявлению грубой жестокости. Но в любом крестьянине, возделывающем свой клочок земли, дух более глубокий, чем во всей суммарной деловитости в разреженном, бескровном пространстве. Все, что чуждо и противно этому полчищу подвижных мозгов, удаленных от великих токов судьбы, надо бы основательно исследовать. Должно быть, плодотворно как раз то, что они пытаются побороть и высмеять всеми средствами, от иронии кафе до морального пафоса. Так оно и есть. Потому мы и называем себя националистами, что это слово наилучшим образом отделяет нас от тех, с кем мы не хотим иметь ничего общего. Да, мы националисты, и мы гордимся этим. Ценность всего того, что это слово пытается вместить, соответствует всем требованиям, предъявляемым к высшей, центральной ценности. Она обладает глубиной для любого осмысления и пространством движения для любой страстной воли.

Национализм — современная форма вечной воли, современное выражение вечного права, права на своеобразие, свойственное жизни. Его новое, сильнейшее сознание, его острейшая решимость в кровном ядре народа — истинное завоевание проигранной войны. Повсюду, у всех народов Европы мы видим, как пробуждается это сознание, здесь — еще неясное в том, что касается путей к цели, там — уже в обладании властью. Нам предстоит позднее свершение, ибо оно вызвано не победой. Но утверждение, найденное на самом дне ужасного, обладает высшей ценностью. Это утверждение жизни, которую не страшит устрашающее и не сжигает жар жизни, чья душевная сила берет верх над всеми насилиями материи.

Германия — наша великая мать; Европа — лишь понятие, над которым находится нация. Мы приветствуем начавшееся сосредоточение кровеносных сил также и за границами. Мы не хотим смешения наций эсперанто, мы не хотим вознести механическое перемещение превыше органических границ. Чем сплоченнее, чем увереннее жизнь в своих границах, тем абсолютнее ее ценность. Чем крепче коренится жизнь в материнской почве, тем более она сродни всему, что вынашивает земля. Из своего собственного существа в мощных проявлениях перерастает жизнь свои границы. Изглаживание границ, выравнивание ценностного уклона ведут в лучшем случае к сложению, не имея ничего общего с возвышением. Жизнь возвышается не в сложении, а в завязывании осмысленных уз. Дружба — нечто большее, чем двое мужчин, брак — нечто большее, чем муж и жена, и значение народа устанавливается не переписью населения. Что значит для нас Германия, мы знаем. Германия для нас больше, чем пестрое пятно на географической карте, где нас родил случай. Европа — спорный географический вопрос. Гораздо ценнее для нас наши противники, чья воля к власти просеивает наш состав принуждением, наводя на мысль о новых, более жестких формах.