Усевшись за стол в самом углу зала, он потребовал ужин, который и был ему подан со всей возможной скоростью. Ужин этот был много скромнее того пира, за которым его накануне застал Лакассань, да и цели он преследовал совсем иные: сегодня пан Кшиштоф не имел намерения кутить, он хотел лишь согреться и насытиться перед предстоявшим ему опасным мероприятием.

Выпив подряд две рюмки водки, Огинский почувствовал, как кровь быстрее побежала у него по жилам. В голове у него волшебным образом прояснилось, а на душу вдруг снизошел покой, которого та не знала уже много дней, а то и лет кряду.

Да, ему предстояло опасное дело. Нужно было незамеченным пробраться в дом графа Бухвостова, убить старика в постели и так же тихо удалиться, не забыв придать убийству видимость несчастного случая. Пан Кшиштоф пожал плечами: ну и что? По сравнению с тем, что он пережил на Бородинском поле, эта рискованная вылазка казалась не опаснее прогулки по бульвару при ярком солнечном свете. Да, риск был, но и куш ожидался отменный. Жалеть Бухвостова и вообще оценивать свои прошлые, настоящие и будущие действия с точки зрения морали пану Кшиштофу и в голову не приходило. Он давно понял, что мораль придумана богатыми для бедных, чтобы те сидели тихо и молча тянули свою лямку от рождения до самой смерти, не мешая им, богатым, наслаждаться всеми благами жизни. Если бы пан Кшиштоф в своих поступках руководствовался этой самой моралью, он бы давным-давно скончался под забором от голода и холода. Именно такая судьба была ему уготована с самого рождения, и он не видел ничего предосудительного в том, что всю жизнь по мере своих сил боролся с этим жестоким предначертанием. Его никто никогда не жалел, и он платил жестокому миру той же монетой.

Укрепившись, таким образом, в своем намерении довести задуманное дело до конца, пан Кшиштоф доел мозги с горошком, допил водку, расплатился и вышел из трактира. Пистолеты, которые он теперь все время носил за поясом под сюртуком, давили ему под ребра с обеих сторон. Туман окутал его с головы до ног, как сырая вата; пан Кшиштоф шел, постукивая тяжелой тростью по дощатым тротуарам. Звук получался глухой и сразу же гас в тумане. Различить очертания предметов было трудно даже на свету: туман искажал их и скрадывал, размывая детали. На углу под фонарем Огинский столкнулся со знакомым офицером, и тот не узнал его, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки. Они немного поболтали. Пан Кшиштоф огорчился было - встречи со знакомыми ему сейчас были ни к чему, - но тут же понял, что огорчался напрасно: офицер был изрядно пьян, что делало его весьма никудышным свидетелем.

Расставшись с этим гулякой, пан Кшиштоф прошелся до следующего фонаря и снова взглянул на часы. Была половина первого ночи - самое время для того, что он задумал. Конечно, лучше было бы подождать еще часа два, а то и все три, но на улице было холодно, а возвращаться в трактир не хотелось: пан Кшиштоф не без оснований опасался, что, очутившись в своей грязноватой комнате наедине с клопами, он утратит ту решимость, что сейчас переполняла его сердце. Это была весьма обыкновенная для него история: он не любил рисковать и предпочитал пускать дело на самотек, совершая это, пожалуй, слишком часто для человека, благополучие и самая жизнь которого нередко зависели от его решительных действий.

В отдалении послышался неторопливый перестук копыт и громыхание колес по мостовой. Вскоре впереди показалась ехавшая навстречу пролетка с одинокой фигурой на облучке. Пан Кшиштоф увидел высокую шапку и замахал рукой.

- Извозчик!

Извозчик издал протяжное: "Тпррру!" - и натянул поводья. Пан Кшиштоф повыше поднял воротник, спрятал подбородок в шарф, надвинул шляпу на самые глаза и, сгорбившись, забрался в пролетку. Извозчик даже не оглянулся на него, когда Огинский глухим измененным голосом назвал ему первый пришедший в голову адрес. Пролетка тронулась. Уставшая за день лошадь шла не спеша, и понукания извозчика оставляли ее вполне равнодушной. Впрочем, не слыша нареканий со стороны седока, извозчик не очень-то и настаивал на том, чтобы его кляча сменила аллюр на более резвый.

Огинский, примериваясь, смотрел на широкую спину в мешковатом синем кафтане. Он взвесил в руке тяжелую трость и нашел, что она недостаточно тяжела для задуманного им дела. Тогда он положил трость на сиденье, вынул из-под плаща один из своих пистолетов, привстал и, сдернув с головы извозчика шапку, что было сил хватил его рукоятью пистолета по макушке.

- Ох! - только и сказал извозчик, заваливаясь назад.

Его руки разжались, выпустив вожжи, и лошадь немедленно стала, словно только того и ждала. Подхватив падающего извозчика, пан Кшиштоф еще раз ударил его пистолетом, целясь в висок. Он не видел, куда пришелся удар, но лежавший у него на руках извозчик содрогнулся всем телом и страшно захрипел. Он был неимоверно тяжел, и Огинскому пришлось поднатужиться, чтобы выбросить его из пролетки. Извозчик с плеском упал в лужу и остался лежать в ней лицом вниз. Пан Кшиштоф нащупал под ногами его шапку и выбросил ее вон.

Извозчик лежал в луже, не подавая признаков жизни. Возможно, он был уже мертв или умирал; Огинского эти подробности не интересовали. Извозчик был разменной монетой, пешкой в большой игре - той самой пешкой, которой жертвуют, не задумавшись даже на секунду. "Пусть скажет спасибо, перебираясь на козлы и разбирая вожжи, подумал пан Кшиштоф, - что на моем месте не оказался Лакассань. Тот не стал бы пачкать руки, колотя его по голове, а просто проткнул бы беднягу насквозь и не ушел бы, пока не убедился, что его жертва испустила дух. Так что мои действия можно считать гуманными и человеколюбивыми. Я милосерден, черт меня подери!"

Воспоминание о Лакассане заставило его поморщиться. Теперь этот убийца не просто был где-то поблизости; он снова обнажил клинок. Смерть лакеев князя Зеленского была не только мерой предосторожности со стороны Лакассаня. Это было предупреждение ему, пану Кшиштофу, и предупреждение весьма недвусмысленное. Француз, наконец, перешел от слов к делу, и дела его, как всегда, вызывали содрогание.

Огинский тронул лошадь, и та послушно потащилась вперед с прежней скоростью умирающей от истощения черепахи. Пан Кшиштоф не торопил ее: пока что спешить ему было некуда.

До дома графа Бухвостова он добирался не менее двадцати минут - почти столько же, сколько ушло бы у него на пешую прогулку. Проехав мимо, пан Кшиштоф загнал пролетку в темный переулок, спрыгнул с козел и привязал лошадь к стволу дерева. Он перелез через забор, внутренне готовый к тому, что вот-вот из темноты на него с лаем набросятся собаки, а вслед за ними вооруженные палками дворовые графа. К его удивлению, ничего подобного не произошло. Во дворе царила мертвая тишина, в доме не светилось ни одно окно. Пан Кшиштоф торопливо пересек открытое пространство двора и распластался по мокрой от осевших капель тумана стене. Он больше не чувствовал холода - ему было жарко, щеки его горели лихорадочным румянцем, а рука крепко стискивала рукоять пистолета - так крепко, что окованное медью дерево, казалось, вот-вот не выдержит и треснет у него в ладони.

Окно кухни было слегка приоткрыто - вероятно, по недосмотру. Граф явно чувствовал себя в полной безопасности и не боялся не только убийц, но даже и воров. Дивясь такому легкомыслию и благодаря за него бога, пан Кшиштоф бесшумно подтянулся на руках, царапая стену носками сапог, лег животом на подоконник и, толкнув легко подавшуюся под его рукой раму, перевалился вовнутрь.