– Я не верю, ты… я ж тебя знаю сто лет, ты на такое не способен.

– Я ее шарахнул по голове – там, у ее дома, ночью.

– Но она же… она же совершенно посторонний человек, ты ее даже не знал прежде, совершенно чужой, просто случайно встреченная прохожая. – Мещерский чувствовал, что плетет что-то дикое, несуразное. – Как же ты мог?! Почему? Что она тебе сделала?

– Ничего.

И от этого коротенького «ничего» сердце Мещерского упало.

– Я туда в парк зашел случайно, это я тебе, пожалуй, правду тогда сказал… Стоял, смотрел на деревья… Там такая аллея тенистая, она все та же, прежняя, неизменная, как и эти твои обои… Мать по ней тогда ушла, даже не оглянулась на меня…

– Что?!

– Помнишь, как меня во дворе нашем пацаны долбали: «Где твоя мать-б…?» Дрался без пощады, а впору самому бы спросить. Она там, в аллее, когда уходила от нас с отцом, даже не оглянулась… жила себе, и я жил… Но мне всегда хотелось ей доказать… нет, отомстить, чтобы она знала, что я… Я ее люблю до сих пор и… ненавижу. И не хочу, не могу допустить, чтобы она уходила по той аллее…

Мещерский смотрел на него и видел перед собой безумие.

– Та баба в парке не особо даже была на нее похожа, ну, может, возрастом, фигурой. Я пошел за ней следом. Знаешь, как будто волна накатила и несет… Идешь, ощущение странное, словно ты на охоте… Эта в отличие от матери моей оглянулась, я остановился – там такие стенки плетеные для шиповника, шпалеры, а дальше грот…

Мещерский вспомнил, как Катя говорила, что вторую жертву – Полину Кускову, по-видимому, убили именно в гроте.

– Потом она свернула к главному входу, вышла из парка, поплелась. А я поехал за ней. До самого ее дома. Не знаю, что было бы, случись у нее там семейка… Я на все был готов. Но она одна была, совсем одна. Я ждал, пока стемнеет. А потом она вышла – не знаю почему, что-то ее то ли встревожило, то ли напугало… Но это был не я. Нет, я тихо ждал, прикидывал, как лучше в дом к ней забраться. Но она вышла с фонариком, и я ее ударил… По голове разводным ключом, она упала.

– Но труп нашли на дороге у карьера страшно изуродованный, машинами раздавленный.

– У тебя сейчас такое лицо… Боишься меня? Боишься ведь… Я маньяк, по-твоему? Я начал, как маньяк… Что-то уже было вот тут, зрело, срок пришел, и вышло, вырвалось, – голос Угарова снизился до шепота. – Но самое интересное произошло потом. Знаешь, я бы никогда не признался в том, что это я. У меня и мыслей таких не возникало… Такие, как я, не признаются – даже старым корешам, не говоря уж о ментах… Там, в изоляторе, когда ты пришел – такой наивный, у меня и мыслей таких не возникало. ПОТОМУ ЧТО ЭТО ЕЩЕ НЕ НАЧАЛОСЬ. ЭТО НАЧАЛОСЬ ПОЗЖЕ.

Мещерский глянул на входную дверь. В руках Угарова не было никакого оружия. Но находиться с ним в одной комнате, вот так близко, было уже нестерпимо. Хотелось сигануть в окно, только бы не слышать таких признаний от того, кого помнил так же хорошо, как свое счастливое, безоблачное, непорочное детство.

– Что началось?

– ЭТО. – Угаров поднялся с дивана. – Сказано: кто хоть раз прольет кровь – будет в аду. Кто убьет – будет в аду. Я туда и попал. ОНИ пришли за мной и забрали меня туда.

– Я прошу дать мне… нам… на размышление время. Сутки.

Дверь кабинета Гущина открылась, и Катя, дежурившая на своем посту в приемной, услышала голос Москалева. Отрывистая фраза, почти приказной тон, а под всей этой командирской чепухой…

– Хорошо, Виктор Петрович, но потом я буду вынужден…

– Я понял. Но мне нужны всего одни сутки.

Генерал Москалев вышел первым, Гущин за ним. Вид генерала, как и его голос, поразил Катю. Оба ее словно и не заметили. Москалев повернулся и пошел по коридору, Гущин смотрел ему вслед.

– Федор Матвеевич…

– Екатерина, ступай к себе.

– Но я хотела с вами…

– Пожалуйста, иди. Потом. Не сейчас.

Настаивать было бесполезно, и Катя подчинилась. Можно было попытаться представить себе, О ЧЕМ ШЕЛ РАЗГОВОР ТАМ, В КАБИНЕТЕ, ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ. Но Катя боялась строить догадки.

– ОНИ всегда там, где кровь – убийство, война. Они всегда рядом. Я их видел. Думал, что сплю, что это просто ночной кошмар. Но это не сон. Кошмар, что угодно, только не сон.

Мещерский смотрел на Андрея Угарова: на фоне ярко освещенного солнцем окна в оранжевой дымке – темный силуэт. Лица сейчас не видно, только слышно голос – спотыкающийся на каждой фразе, тщетно подбирающий слова, как кирпичи. Слово «ад» в основании, а над всем этим возводится замок: стены, башни, перекидные мосты, арки, купола, склепы – безумие, талантливый зодчий. Слово «ад» – в основании, чувство вины – в осадке, убийство – скрепляющий раствор, кровь – яркая краска. БЕЗУМИЕ – страстный строитель. Не хочешь, не можешь, боишься, сопротивляешься, призывая на выручку все, чем владеешь, чем прежде так гордился, – логику, прагматизм, здравый смысл, разум, не желаешь слушать этот чудовищный бред. Даже мысли не допускаешь, что это правда. И невольно подчиняешься, околдованный, одурманенный безумием, пропитавшим оранжевый воздух, как отрава.

НЕ ВЕРИШЬ, НО ВСЕ РАВНО СЛУШАЕШЬ.

– Я их видел. Они всегда там, где кровь. А сейчас они здесь. Почти рядом со мной, стоит мне только закрыть глаза, и я… Я убил и не собирался признаваться в этом, не знаю, что стало бы со мной дальше: как я жил, я даже не успел об этом подумать. Сначала меня арестовали, надо было что-то врать там, у ментов, спасать свою шкуру, выкручиваться. А потом за мной явились ОНИ, нет, это произошло раньше – возможно даже, в том дворе, где я оставил ее с проломленной головой… ОНИ… ОН – один из них был там, рядом со мной, у меня за спиной… Знаешь, ИХ логово не здесь – я видел это во сне: там, в горах, но это ничего не значит. ОНИ и там, и здесь, кто-то впустил их в наш мир. Как это вышло – не знаю, но кто-то послужил мостом, переносчиком этой заразы, этой чумы.

НЕ ВЕРИШЬ, НО ВСЕ РАВНО СЛУШАЕШЬ, СЛОВНО ЗАЧАРОВАННЫЙ, КАК ТВОЙ ПРИЯТЕЛЬ-МАНЬЯК ОТКРОВЕННИЧАЕТ С ТОБОЙ.

Мещерскому хотелось заткнуть уши. Как только врачи-психиатры в клиниках выдерживают ЭТО? Такие вот пространные монологи «про голоса», «про НИХ»…

– Одного я видел особенно отчетливо. Жуткая тварь, она маскируется, принимает образ ребенка. Там, в горах…

ПАУЗА.

– Что же ты, Андрей, продолжай.

Мещерский не узнал и своего голоса. ВЕДЬ Я ЖЕ В ЭТО НЕ ВЕРЮ!!!

– Там, в горах, в него стрелял полицейский. Я видел, знаешь – как в кино: один кадр, другой, погоня, машина горит, пыль… Я думал – это был сон такой яркий. Полицейскому, еще живому, он вырвал сердце, когда тот промахнулся, у него патроны кончились… Там, в горах, хотя бы знают о них, пытаются… пытались дать отпор… А здесь у нас никто ни о чем не догадывается. И я бы не догадался, если бы ОНИ сами не… Я им зачем-то нужен, и я это знаю. Они хотят меня заполучить, думают, что почти уже завладели мной. Я никогда бы не сознался в убийстве. Там, в ментовке, все равно ничего не сумели бы доказать, я позаботился обезопасить себя – выбросил куртку, тот чертов ключ разводной, сейчас даже сам не найду, куда я все это дел… СЛЫШИШЬ ТЫ, Я НЕ СОБИРАЛСЯ СОЗНАВАТЬСЯ, Я ХОТЕЛ С ЭТИМ ЖИТЬ. И Я МОГ БЫ С ЭТИМ ЖИТЬ, ЕСЛИ БЫ ОНИ НЕ ПРИШЛИ ЗА МНОЙ! Попасть к ним, стать одним из них – это хуже смерти. Я это знаю, никакой надежды… И это уже навсегда. Это хуже смерти, я боюсь, я смертельно боюсь, и я… Если такова расплата за убийство, таково наказание, то… Нет, я им не дамся, я буду бороться. До конца, пока хватит сил!