Вторая квартира освещалась лучше, Хази начал показывать Леа направление потоков воздуха и почувствовал, что она придвигается к нему, не то чтобы касается, но стоит достаточно близко. Хоть квартира ей и понравилась, она попросила показать еще одну. В машине она расспрашивала его о крашеной, и Хази-Риэлторы старался отзываться о той нелестно, но в то же время расплывчато. Ему было немного неловко, но он продолжал, видя, что ее это радует. Когда они замолкали, возникало какое-то напряжение, особенно на светофорах, и почему-то ему не удавалось – хотя он всегда это умел – отыскать тему для легкой беседы, которая заставила бы их забыть, что они застряли в пробке. Он просто пялился на светофор и ждал, пока свет сменится. Наконец свет сменился, но стоявший впереди «Мерседес» не тронулся с места, Хази-Риэлторы два раза погудел ему и обругал водителя из окна. А когда водитель «Мерседеса» не продемонстрировал никакой готовности его слушать, он разозлился и вышел из машины. Только там и ругаться-то было не с кем, потому что водитель, который, казалось, задремал, не проснулся, даже когда Хази-Риэлторы дотронулся до него. Потом прибыла «скорая», и выяснилось, что с ним случился удар. Одежду водителя и саму машину обыскали, но не нашли никаких документов, удостоверяющих личность. И Хази-Риэлторы устыдился собственной ругани в адрес этого безымянного человека и пожалел, что говорил гадости о крашеной, хотя никакой связи между этими вещами вроде и не было.

Побледневшая Леа Минестер сидела рядом с ним в машине. Он отвез ее обратно в офис и сделал кофе себе и ей. «Честно говоря, я ничего ему не говорила, – сказала она и прихлебнула из чашки. – Я просто соврала, чтобы вы рассказали мне о ней. Извините меня. Я обязана была узнать». А Хази-Риэлторы улыбнулся ей и своим мыслям и сказал, что вообще-то ничего страшного, они всего-навсего посмотрели на пару квартир и на какого-то несчастного покойника, а если из всего этого и следует вынести урок, то – слава богу, что они сами живы, и тому подобное. Она допила кофе, еще раз извинилась и ушла. А Михаэль, оставшийся с недопитым кофе, оглядел свой офис – кладовку размером три метра на метр семьдесят, с витриной, выходящей на Бен-Еуда. Внезапно это помещение показалось ему таким же маленьким и видным насквозь, как муравьиный город, однажды, миллион лет назад, полученный им в подарок на Бар-Мицву.[6]И вся эта репутация фирмы, о которой он так серьезно рассказывал всего два часа назад, тоже показалась ему какой-то чушью. В последнее время его стало раздражать обращение «Хази».

К концу первой трети года Лиам Гузник уже был самым высоким парнем в классе, а может, и во всей параллели. Кроме того, у него был новый гоночный велосипед, лохматый пес-коротышка с глазами старика в больничной очереди, подружка из класса, которая не хотела целоваться в губы, но давала потрогать еще не появившиеся сиськи, и табель со всеми четверками, кроме «устной Торы», да и то лишь потому, что училка была сука. Словом, Лиаму было не на что жаловаться, а родители его так буквально лопались от удовольствия. Стоило вам их встретить, как они начинали разводить май-сы о своем преуспевающем сыночке. А люди, как и положено людям, поддакивали им со смесью скуки и искреннего уважения и говорили: «Какой он молодец, господин/госпожа Гузник, ну просто молодец!» Но на самом деле важно совсем не то, что люди говорят тебе в лицо. Важно то, что они говорят у тебя за спиной. А за спиной, когда заходила речь об Ихиэле и Халине Гузник, люди в первую очередь говорили, что они всё уменьшаются и уменьшаются в размерах. За одну зиму, кажется, потеряли как минимум по пятнадцать сантиметров на каждого. Госпожа Гузник, когда-то считавшаяся рослой, сейчас с трудом доставала в супермаркете до полки с кукурузными хлопьями, да и Ихиэль, когда-то бывший аж под метр восемьдесят, уже до упора приблизил сиденье машины, чтобы доставать до педали газа. Ничего хорошего, а особенно все это бросается в глаза на фоне их выдающегося сына, который еще только в четвертом классе, а уже перерос мамочку на целую голову.

Каждый вторник после обеда Лиам отправлялся с отцом на школьную площадку играть в баскетбол. Папа всегда побеждал Лиама, потому что был и умным, и высоким. «На протяжении всей истории евреи считались умным, но очень низкорослым народом, – любил он объяснять Лиаму, показывая, как попадать в сетку. – А уж если раз в пятьдесят лет и родится какой здоровый лоб, то он всегда оказывается уж таким пнем, что ему нельзя даже объяснить, что такое "полушаг"». Лиаму же как раз можно было объяснить, и с каждой неделей он играл все лучше и лучше. А в последнее время, с тех пор, как его отец уменьшился, они стали играть на равных. «Ты еще будешь большим игроком, как Тинхум Коэн-Минц, только без очков». Лиам очень гордился такими похвалами, хотя ни разу в жизни не видел этого Коэн-Минца в игре. Но больше всего Лиам был напуган. Напуган тем, как уменьшаются его родители. «Может, так оно со всеми родителями, – пытался он время от времени утешать себя вслух, – и уже в будущем году мы будем проходить это по природоведению». Но в глубине души он знал: тут что-то не так. Особенно когда Яара, которой он пять месяцев назад предложил стать его девушкой и которая согласилась, поклялась ему на Торе, что ее собственные родители с самого ее детства оставались более или менее одного размера. Если честно, он хотел с ними об этом поговорить, но чувствовал, что есть вещи, о которых лучше не заговаривать. Например, у Яары было немного светлых волосков на щеках, вроде бородки, и Лиам всегда делал вид, что их не замечает, потому что думал, она может и сама о них не знать, а если ей сказать, она только зря расстроится. Может, и с его родителями все обстоит так же. Или даже если они знают, они все равно рады, что он не обращает внимания. Так все и продолжалось до конца Пасхальной недели. Родители Лиама все уменьшались и уменьшались, а он по-прежнему вел себя как ни в чем не бывало. Если честно, никто бы ни до чего и не докопался, если бы не Зайде.

Еще совсем маленьким щенком пес Лиама всегда тянулся к старикам. Из-за этого он больше всего любил прогулки в парк Царя Давида, где толклись все старики из домов престарелых. Зайде мог часами сидеть рядом с ними и слушать их долгие истории. Они же и дали ему имя Зайде, которое он сам предпочитал исходному «Джимми», как его назвали в собачьем приюте. Среди всех стариков Зайде больше всего любил одного чудака в кепке, который говорил с ним на идиш и кормил кровяной колбасой. Лиаму этот старик тоже нравился. Уже при первом знакомстве старик заставил Лиама поклясться, что тот никогда не войдет с Зайде в лифт, потому что, по словам старика, собаки не способны усвоить идею лифта, и тот факт, что они входят в какую-то комнату в одном месте, а когда двери снова открывают, они уже в другом месте, нарушает их уверенность в себе и их чувство пространства, и вообще страшно их унижает. Лиаму он не предлагал кровяную колбасу, но баловал его драже и золотыми шоколадными медальками. Видимо, этот старик умер или переехал в другой дом престарелых, потому что больше он им в парке не встречался. Иногда Зайде с лаем бросался за каким-нибудь относительно похожим стариком, тихонько скулил, обнаружив свою ошибку, – и все. В один прекрасный день, после Пасхи, Лиам вернулся из школы злой и, погуляв с Зайде, поленился идти пешком по лестнице и завел его в лифт. Он чувствовал себя немного виноватым, когда нажал на кнопку «4», но про себя подумал, что тот старик уже все равно умер, а это гарантированно освобождает от любой клятвы. Когда двери открылись, Зайде выглянул наружу, вернулся в лифт, тихонько зарычал и потерял сознание. Недолго думая, перепуганные Лиам и его родители бросились к дежурному ветеринару.