Своим коварством и хитростью начезы уподобились собственным поработителям. Они восстали, сея вокруг себя смерть.

Через несколько минут Элиз была у своего дома.

Из окон вырывались языки пламени, а дым создавал вокруг густую завесу. Ее африканских слуг нигде не было видно. Их либо убили, либо взяли в плен — все зависело от настроения, в котором пребывали индейцы.

Ее любимая корова, которая ждала приплода, лежала мертвая под навесом. В курятнике было пусто, а вокруг летали перья; становилось ясно, что всю птицу индейцы выловили и унесли. Из-за угла дома вышел гусь и быстрыми шажками направился в сторону леса.

Элиз подумала о том, что в доме оставалось много еды и вещей: стеганые пуховые одеяла, вязаные покрывала — одним словом, все, что она создала своими руками и что скрашивало ее существование в этой глуши. Она вспомнила о своих платьях. Их было немного, но сшиты они были из превосходной дорогой ткани, привезенной из Франции. Неужели их также унесли эти дикари?

Элиз не знала, что ей делать. В горле стоял ком, и она чувствовала, что может разрыдаться или закричать, услышав малейший шорох или шум. Ее гнедой отдавал ей тепло своего тела, и она была благодарна ему за это, а также за то, что вынуждена заботиться о нем. Конь был обеспокоен запахом дыма и смерти, это занимало ее и помогало унять дрожь.

Элиз вновь вернулась мыслями к тем индейцам, которые обратились к ней с просьбой на дороге. Почему они не напали на нее сразу? Ведь она была не вооружена, беззащитна, и они бы с легкостью справились с ней. Правда, у нее было одно преимущество: они были пешими, а она ехала верхом.

Вдруг Элиз осенило, что тот выстрел был, очевидно, сигналом к нападению. Следовательно, ее отделяли от смерти какие-то считанные минуты…

Ветер принес слабые звуки стрельбы и неясные крики. Со всех сторон к верхушкам деревьев поднимался дым. Было очевидно, что это тщательно подготовленное нападение, а не просто одиночная атака. Конечно, мужчины, находящиеся в форте, будут обороняться. Однако успели ли они вооружиться и сколько смогут продержаться? Начезов было больше двух тысяч, а французов — всего семьсот человек, считая женщин и детей.

Если даже все способные сражаться соберутся в форте, что казалось маловероятным, они все равно окажутся в меньшинстве. Если сюда добавить еще и то, что нападение начезов было внезапным, то становилось ясно — разразится настоящая кровавая бойня.

Слезы гнева и ужаса застилали глаза Элиз, она с горечью осознала, как они были не правы, не вняв предупреждениям. Однако слезы беде не помогут, нужно что-то предпринимать. В любую минуту здесь могли появиться индейцы, и тогда никому не будет пощады. Ей некуда было податься, кроме как в леса, поскольку в форте и в любом другом французском доме подстерегала опасность.

Элиз бросила прощальный взгляд на свой дом, стиснула зубы, чтобы не заплакать, и, вынув ногу из стремени, слезла с коня. Ей тяжело было расставаться с ним, но она отпустила поводья и, ударив его по крупу, послала в бешеный галоп вниз по дороге. В этих густых лесах он был помехой и только привлек бы внимание индейцев. Сняв свою широкополую шляпу, она бросила ее в сторону дома: в данной ситуации она также была неуместна. Потом, приподняв юбки, она быстро перебежала дорогу и углубилась в лес.

В лесу было сыро и холодно. Элиз осторожно ступала по сплошному ковру листьев и корявым корневищам, стараясь не оставлять следов. Она с трудом продиралась сквозь заросли вереска, боясь зацепиться за колючки: если бы на них остались клочки ее бархатного костюма для верховой езды, это облегчило бы задачу индейцев, вздумай они преследовать ее. Опадающая с деревьев листва вплеталась в волосы и прилипала к лицу, на руках вскоре появились длинные красные и очень болезненные царапины. Она нечаянно попала ногой в яму со стоячей вонючей водой и промочила туфлю и чулок. Было трудно дышать, но Элиз упорно шла все дальше.

Наконец впереди показалась огромная магнолия с вечнозелеными блестящими и плотными листьями. Массивные переплетающиеся узловатые ветви спускались почти до земли, образуя прекрасное убежище. Элиз по веткам вскарабкалась на дерево, пробралась к стволу и села к нему спиной, обхватив руками колени. Так она сидела долго, прислушиваясь к тишине, пока наконец сон не одолел ее.

Элиз не знала, сколько прошло времени; разбудил ее громкий треск: кто-то шел по лесу спотыкающейся, неуверенной походкой. Она сразу напряглась, подняла голову и, раздвинув руками ветки, посмотрела туда, откуда доносился шум. Она сумела различить силуэт невысокого худого мужчины, который шел, согнувшись и шатаясь, его рубашка была вся в пятнах крови. Элиз узнала в нем подростка, работавшего у бондаря, который жил недалеко от четы Дусе.

— Генри! — громко позвала его Элиз, но он, казалось, не услышал ее. Тогда она встала во весь рост и, раздвинув ветви, комахала ему рукой.

От неожиданности мальчик остановился так внезапно, что чуть не упал. Подняв голову, он увидел Элиз и с трудом вскарабкался к ней по стволу.

— Ты ранен? — спросила она.

— Ерунда, царапина.

Он заикался и стучал зубами, поэтому его речь было трудно понять.

— Ты вполне уверен, что это только царапина?

— Да, мэм, я спрятался в туалете, когда нагрянули индейцы. Они убили всех: месье, мадам и троих малышей. Они добрались бы и до меня, но, к счастью, нашли вино и коньяк.

Мальчик рассказывал, и перед Элиз явственно вставала страшная картина сегодняшнего утра. Она представила: мальчик спрятался в туалете и через щели в нем видел, как убивали мастера и его семью, как жгли их дом. Потом, найдя еду и питье, индейцы решили перекусить и отпраздновать свою победу. Пламя из горящего дома перекинулось на крышу туалета, и Генри был вынужден выйти из своего убежища. Он побежал, но они увидели его и выстрелили ему вслед, однако были уже настолько пьяны, что не стали гнаться за ним.

Элиз, как могла, успокоила его и убедила разрешить ей осмотреть рану. Она действительно была неопасной, но мальчик продолжал трястись. Когда же ему наконец с трудом удалось совладать с собой, они услышали крик женщины.

Женщина кричала тонким и хриплым голосом, крик был похож на крик новорожденного, но в нем слышалась какая-то безнадежная печаль, присущая только рыданиям женщины. Генри и Элиз переглянулись. Они боялись, что этот крик может оказаться ловким обманом с целью выманить их из леса. В Элиз боролись два чувства: желание заставить эту женщину замолчать и сострадание, толкающее помочь ей. В конце концов сострадание взяло верх. Движимая гневом и беспокойством, она спустилась с дерева и уже собралась идти на крик, но вдруг увидела рядом с собой Генри. Элиз приказала ему оставаться на месте.

— Не могу я оставаться здесь один, — возразил ей мальчик.

— Но тебе придется остаться, ты мне ничем помочь не сможешь.

— Может быть, и смогу. — Он перестал стучать зубами, но продолжал заикаться.