уговорил отца откупить тебя, когда я гнул спину на плантациях без сна и пищи, ты жил нахлебником, пьянствовал и блудил. Ты говоришь, что мой труд напрасен, а чем занимаешься ты? Неужели ты мог подумать, что я, твой брат, не понимаю? Ты обманываешь честных людей, выдавая всякий мусор за сокровище, занимаешься мелким воровством и пиратством. Да что там: ты уже несколько лет откровенно грабишь родного брата! Каждый раз как ты приплываешь, то берешь все мои создания, оставляя взамен пару мешков муки. Это ты так приносишь пользу обществу? Что говорить, если ты даже о семье не можешь толком позаботиться: я знаю, ты мне наврал, тебя сто лет не было в родном городе. Ты боишься, братик, боишься, что когда-нибудь ты заплатишь за содеянное. — Игнни немного отдышался и снова продолжил, — Труд — это путь к самосовершенствованию, работая, мы приближаем свое состояние к божественному. Не бывает напрасного труда. Я выбрал этот путь, Тонни, я ушел от суеты, от искушений, это мой выбор и его следует уважать.

— Уважать? Ха! Ты назвал меня разбойником, вором и хочешь, чтобы я уважал тебя и твою жизнь? Нет, братец. Ты нищий дурак, а твои боги и твоя жизнь ничтожны, — и гном смачно плюнул под ноги другому.

Игнни имел большие руки. На мгновение они перестали быть руками, превратившись в самостоятельные тяжелые кулаки. Гном нанес сильнейший удар в лицо, так что толстяк, вскрикнув, свалился с ног. Один удар лишь раззадорил Игнни, он сделал шаг, чтобы нанести еще, как тут раздался крик, женский детский крик. Игнни пораженный остановился, быстро обернулся на вход: там стояла молодая хрупкая девушка с длинными гладкими черными волосами. Ее глаза испуганно бегали от одного мужчины к другому.

— Зачем ты привел сюда девочку? — спросил Игнни у уже приподнявшегося на руки брата.

— Хотел показать тебе свою наложницу. Как тебе? Нравится?

Игнни еле сдержался, чтобы не пнуть брата, но девочка его охладила. Что он наделал! Сколько лет внушал себе, что не вправе причинять боль кому-либо, и вот на тебе: ударил собственного брата. Удастся ли когда-нибудь ему отмолить этот грех? Лишь боги знают.

Тонни, опираясь на девушку, которая была вдвое его тоньше, встал. Из его носа капала кровь, стекала по бороде и, запутавшись в ней, тонула среди вороха длинных волос. Вся его правая часть лица припухла, побагровела. Лицо было похоже на помидор, созревший с одной стороны.

— Ты заплатишь мне за это, — мстительно сказал он, направляясь ко входу.

— Оружие пускай только выгрузят, — и уже когда Тонни был в дверях, добавил. — Никогда сюда не приезжай. Понял: никогда.

— Больно надо, — ответил ему брат и с силой захлопнул дверь, едва ее не разнеся.

Гном остался один. Он пару минут стоял посреди комнаты, прислушиваясь к удалявшимся шагам брата и его девки. Когда звуки их шагов потухли в морском прибое, на него нахлынуло одиночество, он напряженно вслушивался, желая услышать голоса рабов, крики брата, сопли девушки, хоть кого-то, хоть что-то, не веря, что снова остался один, но ничего, кроме звуков прибоя и редких вскриков чаек не было слышно. Игнни сел на стул, опустил свою отяжелевшую голову на руки. Его обуревали противоречивые чувства. Он чувствовал угрызения совести: зачем он его ударил, какой демон подтолкнул его к этому? Ведь он ударил младшего брата, того, кого по всем правилам должен защищать. И за что? За один плевок, за то, что в его словах была доля правды? Неожиданно его охватил гнев, подогреваемый неудовлетворенностью. Мало он получил, ох мало! Надо было избить его, отлупить до полусмерти. Как он смел, сосунок, глумиться над его верой, над его выбором! Как смел осуждать его жизнь, принижать ее значение. Кто он такой? Аферист, разбойник с большой дороги! И как он смел назвать меня ничтожеством? Да он сам как блоха, пиявка, жук навозный! Однако все эти чувства покрывала горечь падения, казалось, что до сегодняшнего дня он был чист, а теперь на нем позорное мерзкое клеймо, что никогда ему не содрать его с себя. И от этого на душе было хуже всего. Как так, столько лет он был безгрешен, идеален, а теперь вернулся к тому с чего начал. А ведь это было так давно. Надо было помолиться, попросить у богов прощения и помощи.

Так он и поступил. Быстро перешел в другую комнату и сразу, без всяких ритуалов и переодеваний рухнул на колени перед алтарем, склонил голову над свечой и стал шептать те слова, которые должны были спасти его падшую душу. Силуэты скульптур, очерченные слабым светом одной свечи, представлялись Игнни мрачными, недовольными. Жаба как-будто надулась и не хотела даже взгляда кинуть на презренного гнома.

Через минут десять он бросил молиться. Он понял, что ничего не вернуть, что сделанного не воротишь, ему вдруг опротивел этот спертый комнатный воздух, этот запах расплавленного свечного жира, этот мрак, потянуло туда, где свежий воздух, люди, движенье.

Гном выглянул в окно: солнце начало садиться, тени стали длиннее, шлюпки не было. Стало грустно. Один. Опять один. Тут Игнни почувствовал запах гари, затем отчетливо послышалось потрескивание. Он выбежал из хаты и увидел, что его кузница со всех сторон охвачена пламенем и похожа на нераспустившийся бутон огненного цветка, соревнуясь с погружающимся в воду солнцем в красоте и яркости. На горизонте виднелся корабль, уходящий в море.

— Нагадил все-таки. Чтож, прощай, Тонни, надеюсь, мы еще увидимся, — сказал гном, схватил ведра и побежал тушить пожар.