Обучение у Ботвинника стало тем бесценным опытом, который позволил мне развиваться и двигаться дальше, даже не осознавая тех шахматных уроков, которые я получил. Сложно сказать, что именно сослужило большую службу: общение с мэтром или наши бесконечные блицы с однокашниками. Во всяком случае после сессий в Москве я чувствовал себя на турнирах еще более уверенным, еще более сильным.

В шестьдесят шестом году я выполнил норму мастера спорта и получил возможность зарабатывать шахматами. Жалование, разумеется, было микроскопическим: я получал десять рублей за сеанс. Но никогда не приходило мне в голову играть ради того, чтобы заработать больше, чтобы всегда иметь в кармане свободные деньги. Заработка мне вполне хватало на самое большое после шахмат увлечение – коллекционирование марок, и я довольствовался тем, что перестал атаковать родителей просьбами пополнить собрание очередным шедевром.

Моя финансовая самостоятельность сложилась после нашего переезда в Тулу – решение, которое родители приняли, исходя из интересов детей. Представляю, как нелегко было им решиться на этот шаг. Ведь все корни у обоих веками прорастали в Златоусте, да и друзей на новом месте тоже еще надо было поискать. Когда люди решаются на такое, они выбивают у себя почву из-под ног, а вырастить новые всходы, когда тебе уже за сорок, не так уж легко. Впрочем, родители ехали не в никуда. Отцу, который в шестьдесят третьем году стал главным инженером Южно-Уральского совнархоза, в связи со снятием Хрущева и упразднением подобных организаций предложили на выбор сразу несколько мест. Он мог бы выбрать один из крупнейших заводов страны, но предпочел остановиться на небольшом предприятии в Туле. А все из-за того, что не стал ставить на первый план перспективы своей карьеры. Он рассудил, что детям переезд в Тулу будет удобнее, чем в какое-либо другое место. Моя сестра как раз собиралась поступать в Тульский политехнический институт, а мои турнирные пути с каждым годом все чаще пролегали через Москву, до которой от Тулы совсем недалеко.

Выбор отца сразу себя оправдал. Во-первых, мы наконец узнали, что такое финансовое благополучие. На новом месте отца оценили по заслугам, положив хорошее жалованье. Да и премии за свои многочисленные патенты и изобретения он получал с исправной регулярностью. Для моей сестры Тула стала абсолютно родным городом – Лариса живет там до сих пор. Ну а мне действительно была удобна близость этого оружейного города со столицей, с которой у меня были связаны далекоидущие планы.

В шестьдесят восьмом году я, окончив школу с золотой медалью, поступал на механико-математический факультет МГУ. Почему именно туда? Полагаю, что учиться в главном вузе страны – мечта многих и многих. К семнадцати годам мне начали покоряться вершины шахматного мира, и, конечно, очень хотелось взять вершину и в жизни. Здание на Воробьевых горах завораживало величием и статью, казалось чем-то совершенно недоступным и одновременно жутко манящим. Казалось, что в его аудиториях не просто учат, а позволяют постичь какие-то глубокие тайны, подвластные только тем, кто принят в круг студентов МГУ. Конечно, то ощущение, присущее юности и неопытности, было ошибочным. Но все же думаю, что и сейчас абитуриенты, которые нацеливаются на Московский государственный университет и достигают намеченной цели, не могут не повторять волшебную мантру: «Я – студент МГУ. Я – студент МГУ».

Мне до произнесения этих слов сначала не хватило полбалла. Не знаю, что превалировало в моем нежелании сразу поступать по шахматным каналам: то ли природная скромность, то ли, напротив, гордость и амбиции, и потребность доказать всем и себе самому, что я способен взять этот рубеж без всяких льгот. Не увидев своей фамилии в списке поступивших, я тут же забрал документы и уехал в Ленинград, где меня с удовольствием приняли в Ленинградский военно-механический институт. Раньше существовало правило, что абитуриент, не добравший один балл при поступлении в ведущие ВУЗы страны (МГУ, ЛГУ, МФТИ и некоторые другие), имел право на автоматическое зачисление в любой другой выбранный институт.

Со студенческим билетом в кармане я вернулся в Москву и тут же отправился в Тулу к родителям. И совершенно неожиданно в электричке (как это вообще было возможно, если они ходили каждые два часа и не было известно, на какой именно я поеду!) меня нашли директор шахматного клуба МГУ и мой тульский тренер Мацукевич. Они сказали, что за время моего отсутствия Ботвинник и Смыслов написали официальное письмо министру образования Елютину с просьбой зачислить меня на курс и министр на их просьбу откликнулся. Я несколько растерялся от такого поворота событий и обратился за советом к отцу, который сказал, что будет вопиющим неуважением отказываться от ходатайства чемпионов мира по шахматам.

Надо было видеть лица людей в приемной комиссии сначала в Ленинграде, где я, едва получив студенческий билет, на следующий день приехал его сдавать, а потом в МГУ, куда я явился с документами после завершения приемной кампании.

– Зачем пришли? – удивились на мехмате.

– Сдать документы.

– Но и прием, и экзамены закончены.

– У вас должно быть распоряжение министра образования.

– Нет у нас никакого распоряжения!

– Значит, есть в Центральной приемной комиссии.

Так оно и было. Я стал студентом МГУ, но мог ли я, обрадованный перспективой обучения именно в том месте, о котором мечтал, представить, что спустя совсем недолгое время буду пытаться сбежать оттуда всеми возможными способами?

Предстоящая жизнь вдали от дома поставила меня перед необходимостью решать материальные проблемы. Конечно, я не мог пожаловаться на нищенскую студенческую стипендию, ведь еще в шестьдесят седьмом году, будучи школьником, стал инструктором второго класса и получал девяносто два рубля. Тогда оформление спортивной стипендии оказалось делом непростым: спорт переживал очередную реорганизацию, и по всем показателям было очевидно, что общество «Труд», в котором я состоял, со дня на день прекратит свое существование. Я долго безрезультатно обивал пороги кабинетов, но никому до меня не было никакого дела. Неожиданно моими проблемами заинтересовались в другом клубе – армейском – и предложили перейти под их крыло. Уговаривать меня было не надо. Я успел сполна ощутить свою ненужность в «Труде» и понимал, что, в отличие от моего висящего на волоске общества, ЦСКА будет существовать всегда, и существовать совсем не дурно.

«Труд» не стал меня удерживать, и, в тот же день став армейцем, я очень быстро узнал прелести жизни члена этого клуба, где мне оформили и трудовую книжку, и положенный оклад. Став чемпионом мира среди юношей, я увеличил свое довольствие еще на пятьдесят рублей. А окончив школу, почувствовал необходимость в полной финансовой независимости от родителей, поэтому для того, чтобы нормально существовать и удовлетворять все свои потребности: и еду, и пищу, и коллекционирование марок, я начал подрабатывать сеансами. А спустя два года, получив звание гроссмейстера, я был переведен под крыло Спорткомитета, где мне назначили стипендию уже в двести рублей.

Кроме ежемесячных доходов начиная со школьных лет я регулярно получал денежные призы, заработанные на различных турнирах. Но с особым теплом и волнением вспоминаю, конечно, самые первые гонорары: могу, закрыв глаза, легко представить в руках семь потертых десятидолларовых купюр, что получил за победу на чемпионате мира среди юношей, или те двести рублей, выигранные в Чехословакии, на которые я – пятнадцатилетний мальчишка – купил маме сапоги.