Ты понимаешь? Я уже за этим следила.

Потом в нашей студии была выставка. Я выставляла две картины: два пейзажа с мелкими фигурками людей. Мне они не казались чем–то особенным, и я была удивлена, когда ко мне подошел хозяин нашей мастерской.

– У тебя хорошие картины, Таня, – сказал он. – Знаешь, сейчас в мире очень много красивых картин. Но мало добрых. А твое искусство доброе.

– Странно, – я помню, я тогда засмеялась. Мне было неловко. – А я –то всегда считала себя злой.

– А добрый человек никогда и не скажет о себе, что он добрый. Это видно по его работам. Знаешь, у художников это очевиднее всего. Ваш характер проявляется в картинах.

И я увидела, что он бросил неодобрительный взгляд в сторону работ Стаса.

Ах да, я только сейчас поняла, что не сказала тебе имени. Стас. Его звали Стас. И я считала его работы лучшим, что было на выставке, поэтому чужой неодобрительный взгляд меня очень обидел. Я чувствовала себя оскорбленной за него, я не хотела, чтобы о нем кто–то плохо думал.

Ты понимаешь? Я уже начала идеализировать его.

Эта муть продолжалась полгода. Мы разговаривали. Но только на занятиях и после них. Мы не звонили друг другу. Не просили друг друга о встречах. Мы жили так, словно нас друг для друга не существовало. Настало лето.

Мы собрались на пленэр. Нас было восемь человек и между собой мы решили, что много рисовать не будем. Пару часов утром, пару часов вечером, когда освещение наиболее интересное. Решили купаться и жарить шашлыки. Обсуждали все это в группе Вконтакте. И за два дня до отъезда он написал: «Извините, не еду. Дела».

И я тоже дала задний ход. Понимаешь, я вдруг отчетливо поняла, что меня мало привлекали пленэры ( я ненавижу их, если честно, ненавижу работать в неудобных условиях, то в жару, то под дождем, когда комары кусают руки, на мокрый холст, который потом непонятно как тащить до дома, налипают мухи). Я не хотела никаких шашлыков. Это время я воспринимала как возможность подольше побыть с ним.

Я была в шоке. Спрашивать, что там у него такого случилось, было глупо – он мог отделаться кратким «дела». Даже если он и брался что–то объяснять в таких ситуациях, объяснения выглядели скупо.

Я не хотела верить в то, что со мною происходило. Я смеялась над собой, говорила: «Ну, просто ты слишком долго была одна. Это пройдет. Ты же не можешь всерьез испытывать чувства к этому парню».

А сама украдкой смотрела на его профиль, и нос его уже не казался мне длинным.

Я возобновила отношения с некоторыми бывшими подругами. Они восприняли мое возвращение «из мира мертвых» с облегчением – то ли волновались за меня, то ли им было стыдно. Они не понимали, что я по–прежнему использовала их: только теперь вместо жалоб они слышали от меня рассказы о моей художественной деятельности… и о Стасе.

Когда все это перешло в другую фазу? Честно говоря, не знаю. Просто понимаешь, иногда он вел себя как принцесса. То не хочу. Се не хочу. Ничего мне не хочется, ничего мне не нравится. И я начала ему потакать.

Таскала его пить кофе. Водила в любимый Тан Жен. Осознавала, что он идет мне навстречу только тогда, когда хочет сам.

Знаешь, его невозможно было уговорить делать то, чего он не хотел…

Когда это все переросло в любовь?

Не знаю…

Понимаешь, я всегда считала, что любовь – как первый снег, как половодье, как приливная волна, захлестывающая тебя с головой… Я думала – ведь ее невозможно не заметить. Уж я должна бы почувствовать, если б она пришла, ведь она же была у меня, эта любовь, ведь я же помню, что ощутила, увидев в первый раз Андрея…

Хрен там!

Она подкралась ко мне как разбойник из–за кустов, а когда я собралась бежать, она уже приставила мне нож к горлу.

У меня мама любит Ваенгу. Ходит на все ее концерты и периодически, под настроение, напевает ее песни. Там есть одна такая под названием «Снег». В ней такие слова: «Я опять вернулась к городу на побережье. Мама, я забыла гордость. Но я узнала, что такое нежность».

Могу сказать – никакой нежности я не узнала. А вот гордости у меня не стало. Совсем.

Я читала где–то, ученые проводили эксперимент. Сажали одну крысу в клетку и в определенное время давали сыр. Каждый день. Крыса относилась к нему наплевательски, потому что он был, хоть и вкусный, ароматный – легкодоступным. А второй – тоже в клетке – сыр давали иногда… и ожидание сыра заставляло ее волноваться. Заставляло ждать этого сыра.

Знаешь, я приходила на занятия, а его там не было. И я жалела что пришла.

А иногда шла, чтобы писать, зная, что его не будет… И сердце заходилось, когда я видела его вихрастую русую голову.

Он стал для меня сыром. Желанным, трудно получаемым, но оттого еще более вкусным.

Понимал ли он, какое воздействие оказывает на меня? Не знаю. Одна подруга говорила, что он дурак, как и любой мужик просто не видит, что я им интересуюсь. Другая – что он сволочь. И водит меня за нос.

А я идеализировала его и мне казалось – все в моих руках.

Но в то же время я чувствовала, как предаю Андрея…

Она замолчала, задумавшись. Саша ее не отвлекал. Чистый лист так и лежал нетронутым на краю стола.

– Можно мне воды? – спросила Татьяна.

Абрамов кивнул, достал из портфеля бутылку минералки и протянул ей. Смотрел, как она жадно пьет.

Наконец, она поставила бутылку на стол.

– Сейчас начинается самое сложное и неприятное. Ты уверен, что мне стоит продолжать?

– На все сто.

– Ну ладно…

Я металась. Самой себе я казалась низкой, испорченной женщиной, практически шлюхой. Я поверить не могла, что могу так поступать, ведь я любила, я все еще любила своего погибшего жениха! Я все еще тосковала по ночам, думая о нем, ездила к нему на могилу, надеялась, что Бог отомстит за его смерть.

Но при этом я думала и о другом. О человеке, которого я просто не могла любить, но к которому тянулось мое сердце, к которому обращались мои мысли.

Он был глотком жизни для меня, и я не могла прожить без его общества и недели.

У него появилась девушка.

– Так это была ревность? –