А в нашем классе интересных парней нет. Все маленькие. Я не рост имею в виду. По росту-то они все ого-го – вышки! Какие-то они инфантильные. Дети.

Один на меня сегодня поглядел. Улыбнулся и подмигнул ни с того ни с сего. Ну что тут скажешь? Ребенок!

Вспышки все не было и не было.

Я уже совсем было хотел махнуть на Веронику рукой и присмотреть себе другую девицу. Если ни на грамм к Дымовой не тянуло, не было даже крошечной искры зажигания. Но тут произошел один случай.

Выпускников пригласили на концерт, посвященный Дню Победы, в районный Дом культуры. Понятно, какой там был настрой: праздничный и еще патриотичный. Ну, я последнего слова не люблю, потому что это чувство и так понятно, без слов. Невозможно было без сочувствия смотреть на старых ветеранов, когда им дарили очередные медали, подарки и цветы. Каждый из них, выходя на сцену, пытался приободриться, но, как они ни пыжились, время все равно выплясывало на их лицах, выпирало из всех костюмов. Одного старичка я знал, у него нога на протезе, он всегда хромал, когда шел по улице с палкой. А тут вышел – сам как трухлявое дерево, а не хромал и палку где-то в кулисах спрятал! Представляю, чего ему это стоило. Вся грудь в орденах, и ему еще какую-то медаль прицепили. И еще одна женщина запомнилась – восемьдесят восемь лет, маленькая, сухонькая, как жухлый осенний лист, а частушки горланила так, что всем захотелось пуститься в пляс.

Песни на концерте пели не только про войну, но и про весну, про любовь. Да про войну-то ветеранам, наверное, уже тошно слушать. Наслушались, надышались в молодости и вообще. Ненавижу я эту войну. А в детстве любил всяких солдатиков, трансформеров с накачанными бицепсами, с пистолетами-автоматами в лапах. Ну вот. Песни, танцы, ордена… Ника сидит в десятом ряду с девчонками, а я – в одиннадцатом с парнями.

Один ветеран, участвовавший в войне совсем пацаном, был поэтом. Он прочел свои стихи. Но так как и он был уже сильно в летах, ему разрешили прочесть их не со сцены, а с места. Он сидел в первом ряду, а как дали слово, поднялся, взял микрофон, повернулся лицом к залу и прочел. Стихи классные. Личные и в то же время о Родине. От таких стихов больше тащишься, чем когда просто о Родине пишут. Поэт-ветеран отдал микрофон ведущей, а сам остался стоять, повернулся только лицом к сцене – там уже танец исполняли. Поэт был горбатый, седые волнистые волосы спадали на плечи. Он был даже чуть-чуть симпатичный, хотя все эти старики такие древние, что симпатичными их уже трудно назвать. Сморщенные, как печеные яблоки. Поэт стоял. Голова у него тряслась. Никто не понимал, чего он, думали – ну так удобней, стоит и стоит, уже внимание на него никто не обращает, а я смотрю, и мне жутко не в кайф. Хотелось подойти к нему и посадить в кресло. Мне казалось, что ему просто трудно сесть. Но я трусил. Ведь сидел в одиннадцатом ряду и надо было пройти ползала – и все на тебя будут пялиться как на дурака и думать: зачем ты идешь, зачем встал, кто ты такой вообще и что у тебя на уме?

И вот, пока я так своим кочаном думал, с десятого ряда поднялась Вероника и направилась к этому деду. Прошла через весь зал, и все на нее смотрели, в точности как я себе представлял. Подошла к старику, улыбнулась, взяла его за обе руки и усадила на место.

И зал вздохнул облегченно. Оказывается, все, глядя на него, испытывали неловкость, не только я. А Ника спокойно пошла на свое место, и теперь на нее смотрели не как на дурочку, а как на человека, исполнившего свой долг.

Дымова поднялась в моих глазах. Я смотрел на нее с сильно возросшим респектом, когда она возвращалась в свой десятый.

Концерт был неплохой, даже нам понравился (нам попробуй угоди!), а ветеранам-то уж конечно, они от всякого к ним внимания просто млеют, потому что внимания уже мало осталось. У всех своя жизнь, никому до них в будние дни и дела нет, а у них свои мысли и воспоминания.

Один старичок после того, как рассказал у сцены стихи, не мог сесть на свое место в первом ряду. И было страшно неудобно смотреть, как он стоит с трясущейся седой головой. Я все надеялась, что соседи по ряду помогут ему. Но никто не проявлял инициативы. Наверное, все думали, что ему и так хорошо. А я же видела, что ему неудобно. А мне идти через весь зал, мы в десятом ряду сидели. Я так и не дождалась, что ему кто-то поможет, и, дрожа от страха, поднялась, прошла к нему через весь зал и посадила. И сразу все успокоились, по залу вздох облегчения прошелестел. А когда я садилась на свое место, то встретилась взглядом со своим одноклассником Акимом – он смотрел на меня… как бы это сказать. Не с восхищением, конечно, чем тут восхищаться, а с благодарностью, что ли. Как будто он сам хотел то же самое сделать, но я его опередила, и он меня за это благодарил взглядом. Вообще я уже несколько раз встречала в классе взгляды этого парня. Кимка обыкновенный. Высокий, любит на уроках похохмить. Больше ничего не могу о нем сказать. Но все-таки было странно, что он на меня посмотрел. Странно и… приятно. Ну, все, конечно, на меня смотрят, никто парням не запрещал, но все так – скользнут взглядом, и все. Это длится какое-то мгновение. А Зимин не мгновение, а долго на меня пялился. Может быть, мне показалось?

Поздним вечером в субботу мы поехали на дачу. Она у нас в заброшенной деревне. Конечно, нужно было готовиться к экзаменам, но мама сказала, что хорошо бы мне поменять обстановку, если я все время буду зубрить, то просто свихнусь.

– И вообще, Ника, посадочный сезон. Каждый должен поработать на грядках. Хоть немножко. Бабушка уже там целую неделю пашет, надо помочь.

Весна в полном цвету. Земля просохла. На клумбе около деревенского дома выпустил стрелу первый нарцисс. Желтый пухлый острый наконечник стрелы пронзил землю, нацелился в небо. Сквозь полупрозрачные стенки наконечника угадывается прекрасный цветок. Вот-вот он раскроет сердце. Нарциссы всегда распускаются ко Дню Победы. А следом за ними – тюльпаны. Как я люблю цветы!

Но главное – зацвела черемуха! Это такая прелесть, что не передать словами. Вся деревня потонула в белом цвету. И так его много, на деревьях – целые душистые сугробы, а если по отдельности цветок рассматривать – это удлиненный ажурный фонарик, состоящий из еще более мелких цветочков. И запах… сладкий и в то же время терпкий, который ни с чем не спутаешь. По-английски черемуха называется birdcherry – птичья вишня, вот она такая же красивая, как вишня, а цветет, может быть, еще и получше. Ну так вот, сейчас нас окружает белая кипень черемухи, над нами летают белые чайки – рядом с нашим домом река, – и плывут по небу белые облака. Просто рай!

Я привезла в клетке ворону Галю. Что-то затосковала птица на нашей юннатской станции. Сядет на подоконник и грустит. Иногда клювом по стеклу тактично постучит: «Тук-тук! Пустите!» Мы с руководительницей Тамарой Георгиевной посоветовались и решили, что если Галя хочет улететь на волю – так тому и быть. Пусть живет на свободе, а не на засохшей березке в юннатском зале.

Выпускали Галю с Елисейкой. Это было так. Поставили клетку на землю. Открыли. Галя подошла к дверце, высунула голову и, казалось, принюхалась, хотя я не знаю – как там у птиц с нюхом. Но ведь цвела черемуха! Мне показалось, Гале тоже понравился запах. Она ступила на землю раз, другой, посверлила нас с Елисейкой черным блестящим глазом, замахала крыльями и взлетела.