— Кого, Джимми?

Джона смеется, но на его лице мелькает что-то, не сочетающееся с морщинками вокруг глаз.

В конце концов я бросила пытаться заставить людей правильно произносить мое имя. А может, и неправильно — как посмотреть. После множества перекличек в течение семестра-двух я поняла, что преподаватели, так или иначе, всегда рифмуют «Уичита» с «пустота», а не с «нарочито». И я перестала поправлять людей: наверное, этим и отличается жизнь в большом городе от обитания в городишке в прериях. И уже было странно, когда Джонз называл меня «Уичи-и-та», но и к этому я привыкла.

— Вам домой? «Универсальные перевозки» к вашим услугам! — говорит Джона, когда мы выходим на ночной холод.

Это наша старая шутка. Как-то мы поспорили, что он не сможет пронести меня до конца квартала. Он смог. Я проиграла. Но в последнее время меня ужасает даже мысль о том, чтобы прикоснуться к нему.

Я слишком в нем нуждаюсь.

Я слишком от него завишу.

Когда у меня трудности, я иду к Джонзу. Когда мне грустно, я звоню Джонзу и он приходит и успокаивающе похлопывает меня по плечу, пока я вздыхаю и жалуюсь. Когда я злюсь… Ну что же, Джонз хоть не смеется, когда я срываю кожу на руках, молотя по предметам, чересчур твердым, чтобы бить по ним со всей силы.

Если у меня и начнутся трудности с Индией, то только по моей вине. Она лучшая соседка из тех, что у меня были. Моет за собой посуду… Не бог весть что, конечно, но предыдущая моя соседка считала себя ценительницей изысканной пищи и пачкала уйму посуды, делом доказывая, как велики ее кулинарные таланты. У талантливых поваров, помимо многочисленных кастрюль, тяжелых сковородок, ножей и разделочных досок, обычно есть и посудомоечные машины. А в моей квартире только мойка-раковина без всякой хитрой автоматики. Индия не отличит гурмана от грубияна — питается она готовыми салатами и хлопьями, — зато знает, как открыть кран с горячей водой и как пользоваться моющими средствами. Так что мне есть с чем сравнивать, и я не жалуюсь.

Однажды, когда Джона ворвался ко мне, наотмашь ударил меня по щеке, а затем выбежал из квартиры, Индия сказала:

— Ну, ребята, можно подумать, что вы женаты или что-то вроде того. Вы что, срослись друг с другом?

Вот так.

А потом я увидела по телевизору репортаж о сиамских близнецах, сросшихся головами. Они были откуда-то из Афганистана, или Казахстана, или еще из какого-то «стана» и ехали в госпиталь «Джон Хопкинс»[6]или какую-то другую больницу… В общем, я не помню подробностей; важно, что это были два маленьких ребенка, и у них срослись черепа, и врачи не знали, достаточно ли там мозга, чтобы при разделении они оба выжили, или у них один мозг на двоих. И я сидела, смотрела на экран и думала: «О Господи, а у меня-то есть собственный мозг?»

Или я просто часть Джоны? Я имею в виду, мозга Джоны.

А все из-за Индии, из-за того, что она сказала, будто Джонз и я срослись друг с другом. Наверное, именно так нисходит озарение — кажется, так называется, когда люди вдруг что-то понимают, — а потом появляется подтверждение тому, что это озарение соответствует действительности. Вот, например, жене вдруг приходит в голову: «Боже! Он мне изменяет!» А потом она начинает находить какие-то квитанции за цветы, которых она в глаза никогда не видела, и за номера в гостинице в квартале от дома… Индия говорит: «Вы что, срослись друг с другом?» — и я смеюсь, но когда вижу репортаж о сиамских близнецах, то начинаю задумываться, не общий ли у нас с Джонзом мозг. Бывают у меня собственные мысли? Могу я, скажем, самостоятельно пошевелить мизинцем или надо, чтобы сперва Джонз подумал об этом? Могу ли я пойти? И так далее.

Ну в общем, вы понимаете, о чем я.

Поэтому, когда Джонз спрашивает, не нужно ли доставить меня домой, я не могу без содрогания коснуться его, потому что боюсь, что тогда мы окончательно сольемся и я уже не в состоянии буду даже дышать самостоятельно. Печально, когда оказываешься в таком положении в двадцать восемь лет, прожив одиннадцать лет вдали от дома. А у тебя уже степень магистра искусств, полученная за писательское творчество, и ты убиваешь себя, строча просьбы о грантах для заштатного музея… И отношения с мужчинами ни к чему не приводят, потому что у всех мужиков мозги загустели.

Так вот, во всей этой каше мне надо изображать мудрую женщину перед своей младшей сестрой и каким-то парнем по имени Дилен. Ну может, не мудрую женщину, а помесь приветливой хозяйки с психотерапевтом… А может быть, — черт, опять эта мысль! — милую мамочку.

— Эй! — говорит Джонз, водя рукой у меня перед носом.

— Надень перчатки, — наставительно заявляю ему я, репетируя роль мамочки.

Он щиплет меня за нос, сводя на нет всю мою родительскую солидность.

— Ладно тебе, — говорит он, шаря в карманах в поисках перчаток. — Мамочка из тебя никакая.

— Да знаю я.

Роль мамочки — это одна из тех вещей, от которых у меня с души воротит. И цветы в волосы вдевать я не умею, а еще я не… Но об этом надо рассказывать отдельно.

Как-то я пошла гулять с Неряхой Джефом Скалетти. Он каждое утро сидел на покрытом красным ковром помосте у входа в столовую, чтобы просто сказать мне: «Привет, Уичита». Он был одиноким изгоем, и мне было его жалко.

Джеф не мылся. Как и все мы, он ходил на занятия по физкультуре, но никогда не принимал душ после того, как обливался потом на этих занятиях. Его подмышки были предметом шуточек всей школы. А в ушах Джефа было столько серы, что это бросалось в глаза, так что следовало быть осторожной и не смотреть на него сбоку.

Неряха Джеф… Мне было его жалко. Ни с кем нельзя вести себя так, как будто он кусок дерьма. Ни с кем! Тем более если он пока не сделал ничего такого, чтобы считать его куском дерьма… Жизнь и так лепит на человека много всякой грязи. Но почему-то всяким гадам всегда хочется добавить.

Я сказала, что пойду с ним на танцы старшеклассников. Я была в восьмом, поэтому с его стороны не было таким уж подвигом пригласить меня. Может быть, он просто решил, что я не смогу сказать «нет». А может быть, я была единственной, кто каждое утро в ответ на его приветствие тоже говорил «Привет!»…

Мама была довольна, что ее девочку пригласили на свидание. Малышка Джина вопила где-то в задней комнате, пока мама пыталась вплести мне в волосы цветы (это никак не получалось). Волосы у меня — просто русый шелк. Я не хвалюсь. Боюсь, это единственный приличный способ выразить ту мысль, что волосы у меня были — и есть — такие тонкие, что в них ничего не держится. Цветы все время повисали головками вниз и потом выпадали из прически.

— Не вертись, — приказала мне мама, когда Джина на минутку замолчала, чтобы набрать в легкие воздух, и она могла не сомневаться, что я наверняка ее услышу.