милый братик, отвечала она, ты бы погиб, если бы я так скоро оставила тебя в одиночестве, возможно, однажды ты этого не переживешь. На это я промолчал, вероятно осознав в тот момент, что она права. Но что толку теперь ломать голову над тем, сам ли я ее позвал или нет, это в конце концов прояснилось, дело-то в другом: в тот самый момент, когда я был в состоянии приступить к работе о Мендельсоне, она должна была уехать, исчезнуть из Пайскама! Но такой человек, как моя сестра, абсолютно не чуток к моменту. А сам я, естественно, не осмеливался сказать ей, что настал момент, когда я в состоянии писать исследование или что-то подобное о Мендельсоне, вероятно страниц на сто пятьдесят или больше, и ей следует исчезнуть. В итоге я возненавидел ее, и она, вероятно, не знала почему, я проклинал ее, упуская шанс начать работу о Мендельсоне. Но, вероятно, мне было стыдно дать ей понять, что я заставил ее приехать в Пайскам только ради этой еще не начатой работы, то есть что я вполне способен использовать ее в качестве, так сказать, совершенно примитивного орудия моего интеллектуального труда. Так называемый человек духа всегда переступит через человека, которого он ради этого убьет, следовательно, сделает трупом ради своей интеллектуальной цели. В решающий момент так называемый человек духа смело пожертвует человеком, который помог ему воплотить интеллектуальный продукт, ради этого интеллектуального продукта, и дьявольски расчетливо использует его, изведя до смерти. Я думал, что смогу использовать таким образом сестру ради своего детища, но мои расчеты не оправдались. Наоборот, я совершил величайшую глупость, когда отправил сестре телеграмму в Вену: Приезжай на пару дней! Оказалось, что она и без моего приглашения приехала бы в Пайскам в тот же день, поскольку Вена ей уже опостылела, все эти вечеринки без конца, эти жутко тупые люди внезапно стали вызывать у нее отвращение, и заслуженно, ибо в последние месяцы она явно перебрала с вечеринками. Я схватился за голову, сообразив, что мог обойтись без телеграммы, ведь без телеграммы у меня, вероятно, хватило бы духу сказать ей через несколько дней, что теперь ей следует уехать. Как бы то ни было, духу у меня на это не хватило, ведь это я попросил ее приехать в Пайскам, и было бы беспримерной наглостью просить ее приехать, а потом вышвырнуть из дома. Кроме того, я слишком хорошо ее знаю, чтобы не понимать – скажи я ей, что она должна уехать, она и не подумала бы. Она рассмеялась бы мне в лицо и заполонила весь дом. С одной стороны, такие, как мы, не выносят одиночества, с другой стороны, мы не выносим общества, не выносим мужского общества, которое скучно до смерти, но и женского общества не выносим, без мужского общества я вообще живу десятилетиями, так как оно абсолютно бесполезно, а женское общество начинает моментально действовать мне на нервы. Правда, насчет сестры я не сомневался: вот кто снова спасет меня из ада одиночества, признаться, ей весьма часто удавалось спасти меня от одиночества, которое чаще всего не что иное, как черное, гибельное, отвратительное смрадное болото, но в последнее время у сестры словно иссякли силы и, вероятно, даже желание; может быть, ей пришлось слишком долго сомневаться в моей серьезности, она разуверилась во мне, и ее постоянное безжалостное подтрунивание над моим Мендельсоном тому доказательство. Я уже годы не в состоянии ничего написать, из-за сестры, как я всегда утверждал, но, возможно, просто из-за неспособности вообще написать что-либо интеллектуальное. Мы пробуем всё, чтобы подступиться к такому труду, действительно всё, и, что самое ужасное, мы не остановимся ни перед чем, что подвигнет нас на такой труд, будь то чудовищная бесчеловечность, чудовищное извращение или тягчайшее преступление. Оставшись один в Пайскаме в четырех холодных стенах, где взгляд упирается лишь в пелену тумана за окнами, я не имел ни шанса. В надежде начать работу о Мендельсоне я предпринимал самые нелепые попытки, например устраивался на лестнице, ведущей из столовой наверх, и декламировал целыми страницами из Игрока Достоевского, но, естественно, эта абсурдная попытка провалилась, закончившись затяжным ознобом и ворочанием в постели, часами в холодном поту. Или же я выбегал во двор, делал три глубоких вдоха и три глубоких выдоха, затем попеременно вытягивал, как можно сильнее, правую и левую руку. Но и этот метод лишь утомил меня. Я пробовал читать Паскаля, Гёте, Альбана Берга, всё напрасно. Если бы у меня был друг! – в который раз сказал я себе, но друга у меня нет, и я знаю, почему у меня нет друга. Подруга! – воскликнул я так громко, что в передней раздалось эхо. Но подруги у меня нет, совершенно осознанно нет подруги, потому что тогда пришлось бы отказаться от интеллектуальных амбиций, нельзя иметь подругу и интеллектуальные амбиции одновременно, если физически человек слаб, как я. О подруге и интеллектуальных амбициях лучше и не мечтать! Либо подруга, либо интеллектуальные амбиции, совмещать то и другое невозможно. Я очень рано выбрал интеллектуальные амбиции вместо подруги. Я не нуждался и в друге с момента, как мне исполнилось двадцать и я осознал себя независимым мыслителем. Единственные мои друзья – это мертвые, оставившие мне в наследство свои книги, других друзей у меня нет. Мне всегда было трудно общаться с кем-то, поэтому мне и в голову не приходит употреблять такое безвкусное и избитое слово, как дружба. Уже с детства рядом со мной временами вообще никого не было, со всеми кто-то был, а со мной никого, по крайней мере, я знал, что у меня никого нет, хотя окружающие без конца твердили, что у меня кто-то есть: у тебя кто-то есть, повторяли они, тогда как я был совершенно уверен, что у меня никого нет, и, возможно, самой решающей, самой сокрушительной мыслью было как раз то, что я ни в ком не нуждаюсь. Я воображал, что мне никто не нужен, я воображаю это и сейчас. Мне никто не был нужен, поэтому у меня никого и не было. Но, естественно, человек нам необходим, иначе мы неизбежно становимся такими, как я: трудными, невыносимыми, больными и, в глубочайшем смысле этого слова, – невозможными. Я всегда считал, что могу заниматься интеллектуальным трудом только в полном одиночестве, без единой души рядом, что, должно быть, оказалось заблуждением, но и то, что нам действительно кто-то нужен, тоже заблуждение, нам нужен рядом человек, но вместе с тем и никто не нужен, и