– Вот.

Она поворачивается ко мне.

– Что?

– Да так, ничего. Просто вот. Мы пришли. – Звучит глупо, но мне нужно сохранять спокойствие и успокоить ее. Я смотрю на Эмму. На скуле виден отпечаток материнской руки, и кажется, будто он пульсирует. – Щека болит?

Эмма прикасается к наливающемуся синяку.

– Угу.

Покопавшись в холодильнике, я извлекаю пакет с мороженым горошком.

– Есть хочешь?

Эмма переминается с ноги на ногу в коридоре.

– У тебя есть макароны с сыром?

Я протягиваю ей пакет с горошком.

– Я не хочу горошек.

– Нет, милая, это не для еды. Для лица. Вот так. – Я прижимаю пакет к ее щеке, и Эмма пятится. – Знаю, он холодный, но через несколько минут станет легче. Давай-ка подложим что-нибудь, чтобы не было так холодно.

Я отрываю от рулона несколько бумажных полотенец, заворачиваю пакет с горошком и снова протягиваю ей. Эмма то прикладывает пакет к лицу, то снимает, мороженый горошек хрустит в такт бешеному ритму моего сердца.

– Мне кажется… – Я прочесываю шкафчики и нахожу пачку старой рисовой лапши. В холодильнике отыскивается начатая упаковка сыра «фонтина» и пачка молока. – Наверное, я могу сделать макароны с сыром. Хочешь поиграть или посмотреть телевизор?

– Посмотреть телевизор. – Она озирается. – У тебя есть дети?

– Нет.

– У меня есть маленький братик.

– Правда? Наверное, это весело.

– А где телевизор?

Я веду ее в гостиную и опускаю жалюзи. Эмма вручает мне пульт с кофейного столика. Я даже не знаю, какие каналы детские, да и есть ли они у меня вообще. А если фотография Эммы уже мелькает в вечерних новостях? Если мой телефон запищит, когда объявят розыск пропавшего ребенка? Если полиция уже ее ищет? Я листаю каналы, пока не нахожу «Дисней для детей».

– Пойдет?

Она кивает и садится на диван.

– В туалет не хочешь?

– Нет.

Эмма подтягивает под себя ноги и пялится в экран, то прижимая, то отдергивая от лица пакет с горошком.

– Ладно. Я приготовлю ужин.

Я перемещаюсь на кухню и хватаюсь за край стола. Дыши, просто дыши. Так и подмывает позвонить Лайзе, но не могу даже вообразить, что она скажет. Мне не хочется делать кого-нибудь невольным соучастником, в особенности лучшую подругу. Нужно всего лишь дать Эмме небольшую передышку.

Я нахожу себе занятие – ужин – в надежде, что она съест этот вариант привычного детского блюда. Я высыпаю лапшу в кастрюлю и понимаю, что у меня нет ничего для детей – ни пластмассовых чашек и бутылок, ни маленьких столовых приборов. Я не подготовилась.

Я приношу Эмме ужин, и она берет тарелку, не отрывая взгляда от телевизора. Подносит ложку ко рту и тут же опускает ее, горячий металл клацает по фарфору.

– Прости, солнышко. Горячо. Просто подуй.

Она делает, как велено, осторожно глотает одну ложку, а потом вторую. Корчит недовольную мину, но голод пересиливает странный вкус, и Эмма уминает всю тарелку, облизывает ложку, но так и не отрывается от просмотра мультика и рекламы. После еды она громко вздыхает и опускает тарелку на выцветшее и грязное красное платье.

– Хочешь еще чего-нибудь?

– А сок есть?

– К сожалению, нет. Вода подойдет?

Она кивает. Я наливаю маленький стакан и сижу рядом с ней на диване, пока она пьет, рассматривая квартиру. А мой взгляд падает на телефон. Я подхожу к нему и набираю пароль. Может, снять видео? Объяснить, что произошло? Почему я это сделала? Допустим, я сниму признание Эммы в том, какая у нее ужасная мать.

Я включаю диктофон и нажимаю на запись. Потом беру пульт, выключаю телевизор и встаю перед ней.

Она моргает, а потом фокусирует взгляд на мне.

– А куда делась программа?

– Никуда. Мне просто нужно кое о чем с тобой поговорить. А потом можем посмотреть мультики.

Она смотрит на свой стакан с водой. Я ничего о ней не знаю. Но понимаю, что она гадает, где мама. А поскольку у меня тоже были непростые отношения с матерью, я очень хорошо понимаю, что к чему.

– Так вот, Эмма. Помнишь, мы виделись в аэропорту несколько месяцев назад? Я тогда сказала, как мне нравится твой красный бант.

Она наклоняет голову набок.

– Ничего страшного, если не помнишь. Но я тебя видела. В аэропорту несколько месяцев назад. И видела, как грубо обращалась с тобой мама. Как разговаривала. И распускала руки.

Эмма пожимает плечами.

– Это просто мама.

– Просто мама?

Она чешет нос и оглядывает квартиру, словно только что осознала, где находится.

– Так у тебя есть игрушки?

Я теряю ее внимание.

– Да. Есть. Но сейчас мне очень важно… узнать побольше о твоих родителях. Хорошо? А потом поиграем.

– А что?

– Что я хочу узнать?

Она кивает.

– Ох. Ну, наверное, мне нужно знать, безопасно ли тебе жить дома.

– Я не знаю.

– Ладно, тогда давай так. Я буду задавать тебе вопросы, и ты должна отвечать честно. Обещаю, у тебя не будет неприятностей. Здесь никто не будет злиться. Хорошо?

– Ладно.

– Мама тебя била?

Она ерзает и смотрит на пустой экран телевизора.

– Когда я плохо себя вела.

Ее слова повисают в воздухе. Я ожидаю, что она скажет что-то еще, но она молчит. Я выключаю диктофон.

– Ну ладно. Поиграем?

На ее лице мелькает улыбка, я веду ее к чулану и достаю набор для детсадовцев.

– Сколько тебе лет?

Она растопыривает пальцы на правой руке.

– Пять? Какая большая девочка! Я так и думала. Вот это для детей твоего возраста. Хочешь посмотреть?

Я выкладываю содержимое коробки на пол, и Эмма играет с каждым предметом. Она весьма педантична и тщательно рассматривает каждый, прежде чем перейти к следующему.

– Мама меня била.

Признание вырывается из ее уст внезапно, и у меня учащается сердцебиение.

– И что ты при этом чувствовала?

– Что я плохая. Она говорит, что я постоянно плохо себя веду.

– Ты считаешь, что и правда все время вела себя плохо?

– Не знаю. Вряд ли.

– Ты ее боишься?

– Иногда.

– А папа тоже тебя бьет?

– Нет. Он не знает, что мама меня бьет.