Вчера разъяренная толпа под окнами не вывела его из равновесия и не испугала. Во внутренние комнаты доносились неясные крики, и он поймал себя на нелепой мысли: как хорошо, что слов не разобрать. Ни с чем не сравнимое чувство свободы охватило его. Наконец-то он свободен! Отставку воспринял как манну небесную, хотя окружающие подозревали, что он переживает тяжелую душевную драму. Быстрые скользящие взоры, незначительные пустые словечки, излишняя — не к месту — предупредительность выдавали близких с головой. Только жена оказалась на высоте положения, впрочем, как всегда. Жизнь в доме катилась по заведенному порядку. Молчаливое нарышкинское палаццо превратилось в грозную крепость — таким презрительным холодом веяло от стен.

Но все равно тоска неслышно подкралась и навалилась на Константина Петровича. На ум пришли строки из Фридриха фон Салле. Он переводил стихи рано умершего второстепенного немецкого поэта на отдыхе в Зальцбурге. Среди массы книг германских литераторов, бивших в революционные кимвалы, Фридрих фон Салле выделялся утонченностью и лиризмом. Георг Гервег, Фердинанд Фрейлиграт и даже Иоганнес Шерр, автор томика, название которого привлекало, были отвергнуты. Особенную неприязнь вызывал Георг Гервег с его, как казалось Константину Петровичу, декламаторским иллюзионизмом. Политический привкус у Фридриха фон Салле наименее выражен. Ощущение природы и ее слияние с человеческими эмоциями — сильная сторона духовной поэтики великолепно отделанных строф. Лаконичность и законченность образов всегда завораживали Победоносцева. Он не переносил растрепанных, формально не завершенных, пусть и искренних, излияний. Одно из стихотворений Фридриха фон Салле как нельзя лучше отвечало состоянию, в котором находился Константин Петрович вот уже несколько лет.

Он закрыл глаза, и оранжевый солнечный свет окатил его с головы до ног. Уютный тихий Зальцбург предстал перед внутренним взором. Сквозь негромкий стук колес по брусчатой мостовой проступала мелодия, которую он долго искал. Константин Петрович хотел заменить немецкую определенность и материальность русской изысканностью и драматизмом. Он прислушался к еле различимому, но внятному голосу:

Срывая с дерева засохшие листы,

Вы не разбудите заснувшую природу,

Не вызовете вы, сквозь снег и непогоду,

Весенней зелени, весенней теплоты!

Перевод из Фридриха фон Салле оказался самым удачным. В последние месяцы отдельные строки всплывали в сознании все чаще и чаще. Земное существование истончалось, как горный ручей — вот-вот затеряется среди валунов, чтобы исчезнуть сквозь иссушенную почву. Но ничто не пропадает без следа. Вторая строфа, над которой он работал тщательней, чем над другими, поддерживала в нем надежду. Провидение позаботилось о нескончаемости живой цепи. Господь не наградил и не отметил брак с Екатериной Александровной детьми, но это еще ничего не означает. Он посмотрел на стол, заваленный рукописями и книгами, и вытеснил чей-то внятный голос своим:

Придет пора — тепло весеннее дохнет,

В застывших соках жизнь и сила разольется,

И сам собою лист засохший отпадет,

Лишь только свежий лист на ветке развернется.

Константин Петрович буквально ощущал движение свежего, потянувшегося к солнцу листа. Он не отходил от окна — только закрыл глаза. И попытался уничтожить картинку замусоренного Литейного проспекта иным — привычным — воспоминанием. Не удалось, сколько он ни силился. Неприятные, трудные мысли все-таки одолели его. В конце августа он твердо знал, что крушения не миновать. В первых числах сентября Витте[13]подпишет мир в Портсмуте, возвратится в Петербург и потребует от царя отставки многих министров. И прежде остальных устранения Победоносцева. Они сами превратили обер-прокурора в символ великой России, которую погубили, и теперь стремятся переложить ответственность на чужие плечи. Он редко читал, что пишут о нем в газетах. С брезгливостью отбрасывал карикатуры, изображавшие его в неприглядном — отвратительном — виде, старался, чтобы грязные газетные и журнальные страницы не попадались под руку жене. Ему были невыносимо противны подробности рисунков. В этих деталях и скрывался дьявол. Но он не подавал виду, что уязвлен, и ни с кем не делился.

Государь в начале августа отправился в Петергоф, путешествовал по окрестностям, принимал гостей на Ферме, бил зайцев, чаек, тетерок и лисиц и скрупулезно подсчитывал кровавую добычу. Увлечение царя бессмысленной бойней божьих тварей шокировало Константина Петровича. Он как-то заикнулся, что, дескать, пора бы и перестать с таким азартом в окружении егерей и вечно восторженной свиты охотиться, часами таскаясь по густым зарослям и светлым полям в Ропше. Кто только не сопровождал государя! И стар, и млад. И вельможи, и даже дамы. В кабинете Константин Петрович однажды заметил лежащий на столе императора клочок бумаги. На нем крупным не царским почерком значилось:

«11 января, воскресенье. Всего убито 879 штук. Е. и. в. — 21 куропатка, 91 фазан, беляк и 2 кролика». Далее следовало: «18 января, воскресенье. Всего убито 489 штук. Е. и. в. — 81 фазан, 14 куропаток и беляк». У Константина Петровича кабинет и государь, пускающий кольцами дым папиросы, отплыли куда-то в сторону. Он почувствовал легкую тошноту. Пришлось двумя пальцами опереться на спинку кресла. Он знал, что государь завзятый охотник, но вообразить, что бойня идет в столь грандиозных размерах, был не в состоянии. Ужасно! Этому ли он учил молодого наследника?!

На укор государь не обратил ни малейшего внимания. А Витте, говорят, интересовался у барона Фредерикса — министра императорского двора: удачно ли перед намечающимся визитом поохотились? Через день после того, как неподалеку от Настолова государь лично отправил на тот свет двенадцать беляков, четырех русаков и штук двадцать пернатых, Витте явился с знаменитым нынче докладом. Его приняли ласково, смотрели без обычной подозрительности, выслушали, как подобает, и назначили новый визит через пять суток. Витте просидел у царя целый день. Завтракал и обедал. Велели явиться назавтра. И через день подписан манифест! Рассказывали, что затем государь выглядел подавленным и даже унылым, а вечером жаловался на боль и тяжесть в голове. Господи, какая разница между покойным императором и его сыном, который оказался недостойным отца. Дед здравствующего государя — император Александр II, которого Победоносцев не любил, поставив росчерк под документом, отпускающим на волю двадцать два миллиона крестьян, и который ожидал — и не без оснований! — дворянского мятежа, распахнув изнутри двери кабинета и пригласив нескольких придворных во главе с братьями, обнял великого князя Константина Николаевича и радостно воскликнул:

— Свершилось!

Вот как встретили во дворце величайшее событие в истории России! Граф Яков Ростовцев — давний и благородный доносчик на декабристов — перед кончиной касаясь холодеющей рукой ладони друга, прошептал так, что услышали и окружающие: