Бродит возле дома старик с томлением во взоре‚ неприметно взглядывает на вывеску: "Цви Сасон‚ врач-геронтолог". Геронтолог Сасон разгадал секрет скорого старения: выпадающие на пенсию‚ как выпадающие в осадок. Они чахнут и угасают‚ злятся и ворчат на нынешних‚ желая покомандовать напоследок‚ дать ценный совет‚ ибо не всякий подходит к могиле с обильной жатвой‚ в покое и довольстве души – от разумной работы и приметных жизненных возвышений. Пришел клиент с телефоном‚ сказал в разъяснение: "Вдруг позвонят‚ попросят помощи..." – "У вас?" – "У меня‚ конечно у меня‚ почему бы и нет? Вот‚ например: "Что нужно сделать для того‚ чтобы..." Я много думал над этим вопросом. Я думал‚ а никто не спрашивает". – "Им не надо"‚ – сказал Сасон. "Мне надо‚ – сказал клиент. – И я отвечу. Я обязательно отвечу. Что нужно сделать для того‚ чтобы... Алло! Алло!" – "Вам позвонят‚ – пообещал геронтолог Сасон. – И попросят помощи". Он приходил на прием. Ему звонили. С ним советовались: "Что нужно сделать для того‚ чтобы..." Он отвечал: кратко‚ разумно‚ убедительно. И молодел на глазах.

Выходит из подъезда Ципора: один ребенок в коляске‚ другой цепляется за подол. Ципора округлилась после родов‚ загрубели черты лица‚ проявилась уверенность – не в себе‚ нет – в налаженной семейной жизни. Первым родился Алон‚ и Ципора кормит его грудью по сей день – по неопытности жалостливого сердца. Алону три года‚ но он с удовольствием сосет маму‚ отпихивая младшую свою сестричку; Алон лезет к Ципоре за пазуху на улице‚ в гостях‚ в автобусе: "Дай сисю!" – отогнать невозможно. Поехали они в Эйлат‚ вышли на пляж‚ а там – сплошные сиси‚ без прикрытия. Увидел‚ с воплем помчался по берегу: "Дай сисю!.." Догнали и оттащили. Со вторым ребенком Ципора не повторяет ошибок‚ а с третьим будет совсем просто. Вот только Ицик разделается с заказами‚ и они полетят в Турцию‚ чартерным рейсом‚ со скидкой‚ без детей и телефона‚ и там‚ в отеле (а отель войдет в стоимость билета)‚ после ужина с вином (а ужин войдет в стоимость отеля)‚ они вернутся в свой номер и без помех сделают еще одного ребенка. Пусть это будет мальчик: нервный Ицик желает мальчика. Пусть будет девочка: Ципора на всё согласна‚ мягкогрудая и щедробёдрая‚ назначенная к неспешному зачатию и умелому опростанию. Но это‚ конечно‚ мечты; ребенка они опять сотворят мимоходом‚ в промежутке между телефонными звонками‚ ибо нервный Ицик никуда не поедет‚ ни в Турцию‚ ни в Грецию. Стоит отлучиться на пару дней‚ и упустил возможность‚ и перехватили сделку – мечту жизни‚ а безумный Шмулик‚ друг-конкурент‚ владелец прибыльного дела "Куплю всех и продам всех"‚ в который уж раз жмурится от удовольствия и пристраивает к дому новый этаж‚ обкладывая мрамором изнутри и снаружи. Шмулик не платит налоги‚ ни единого шекеля‚ и платить не собирается. "Они мне еще должны"‚ – уверяет безумный Шмулик‚ имея в виду банки‚ министерства‚ налоговое управление с таможней‚ службу социального страхования‚ муниципальный совет‚ электрическую компанию‚ почту и телефон‚ соседей ближних и соседей отдаленных‚ а также народ Израиля поодиночке и в совокупности‚ разбросанный по континентам и проживающий на этой земле. А нервный Ицик с утра до ночи гоняется за увилистой удачей‚ чтобы ухватить за хвост‚ но достаются ему малые перышки. И привкус во рту‚ вечный привкус на языке‚ будто лизнул клемму у батарейки. Ицик не застал те батарейки‚ Ицик не лизал их клеммы‚ а привкус устоялся надолго‚ кисловато-горький привкус неудачи. "Ицик‚ – говаривал дед‚ праведный Менаше. – Радуйся‚ но не смейся. Заботься‚ но не грусти. Про всё‚ что ни случается‚ нужно сказать: и это к лучшему".

В квартире у Нюмы покряхтывает кресло и поскрипывает перо. Нюма Трахтенберг на работе‚ а за столом сидит Боря Кугель‚ водит пером по бумаге, мучаясь невысказанным словом: плохо написать также трудно, как и написать хорошо. Стол привезен оттуда: за ним так удобно сидеть. Кресло оттуда. И книги. Портрет над столом‚ голова к голове: папа Моисей с мамой Цилей‚ возле престарелой бабушки Муси‚ которая готовила форшмак‚ гефилте-кишке‚ струдель и цукер-леках‚ а также освященную традицией фаршированную рыбу‚ предмет неутомимых насмешек здешних лицедеев: эти ашкеназы – ха-ха! – едят скользкую‚ холодную‚ сладковатую рыбу под скользкой‚ холодной‚ краснобурой дрожалкой – ихса! Стоит на столе новенький компьютер‚ но Боря им не пользуется. "Я из другого века‚ – говорит Кугель. – Мне многое не по времени. Компьютер не для меня. Факс не для меня. Об интернете и говорить нечего". Боря макает перо в чернильницу, вписывает добавления в "Лексикон современных понятий": "безразмерная индивидуальность"‚ "приватизированное Я"‚ "человекоподобная жизнь" с "быстрорастворимой грустью"‚ "обезжиренные чувства" с "грубошерстной нежностью"‚ и наконец – "горячие ласки холодного копчения". Боря укладывает листы в папку‚ почесывает лоб‚ шею‚ живот – признак нескрываемого удовольствия‚ мурлычет под нос от полноты чувств: "Мы на лодочке катались: Сырдарья‚ Амударья..." На папке написано категорически: "Уничтожить после моей смерти! Но можно не уничтожать". На стене висит самодельный плакат‚ на котором выведено тушью: "Всякий человек содержит в себе всю Вселенную". Это написал Нюма‚ выяснив в подробностях у надежного человека. Нюма Трахтенберг тоже содержит в себе Вселенную‚ но этого как-то не ощущает в одиночестве существования. Однажды в тоске он заявился на стариковский сбор‚ где бурлил и пыхтел‚ дребезжал и подскакивал крышкой на закипающем чайнике шумный активист-общественник‚ что провел прежнюю блаженную жизнь посреди отчетов-заседаний‚ прений-одобрений‚ которые напридумало человечество поколениями буйных бездельников. "Экологически чистая душа идиота"‚ – определил бы по "Лексикону" Боря Кугель. "Гройсе гурништ"‚ – определила бы бабушка Муся‚ что в переводе с полузабытого означает "большое ничтожество"‚ однако "большое" здесь неприменимо‚ "большое" предполагает удаль‚ широту‚ размах‚ чего нельзя ожидать от ничтожества; точнее ему подходит – "неуёмное". И под указку неуёмного активиста пожилые и очень пожилые пришельцы выводили нестройными голосами: "Возьмемся за руки‚ друзья‚ чтоб не пропасть поодиночке..." Глаза отпахнутые. Глаза сощуренные. Доверчивые и подозрительные. Мудрые‚ усталые и больные. Растерянные. Изумленные. Затененные болью и страданием. Открывшиеся напоследок и закрывающиеся навсегда. "Молитесь за старость свою‚ – говаривала бабушка Муся. – Чтобы глаза видели‚ ноги ходили‚ рот пищу принимал". По окончании пения активист возгласил: "Намечается мероприятие. Для одиноких выходцев"‚ и Нюма эти замечательные слова забрал себе. "Биньямин"‚ – окликают его на работе. Мимоходом. Просто так. Но Биньямин – он же любимец Всевышнего. В уделе Биньямина располагался Храм и жертвенник Храма. Колено Биньямина превозмогало силы зла и отвращало пагубные повеления. "Я не Биньямин‚ – отвечает он. – До Биньямина надо еще дожить. Я Нюма‚ одинокий выходец".

На крыше‚ спиной привалившись к бойлеру‚ сидит зачарованный свидетель в согласии с собственными помыслами‚ глядя вдаль невидящими глазами. Что поднимается к нему из пустыни? Возвышение из пустыни. Разъединение из пустыни. Истребление и смерть. Видения‚ превышающие понимание. Потери и утраты в оцепенении духа. Пророчество – оно тоже из пустыни. Знамения с чудесами‚ о которых не рассказать. А из окна повторяется в неисчислимый раз‚ с невозможной надеждой на удачу: "Сообщите всё‚ что у вас на душе‚ и я непременно откликнусь..."