Город — большой и шумный, и огромные дворцы тянутся кверху. Товары, которые Ицхак не видел ни разу в жизни, увидел он здесь, в Триесте. И все здесь необычное и странное. Вместо лошадей — ослы. Даже рыбы на рынке странные, даже овощи и фрукты. И какая-то теплая голубизна трепещет в городском воздухе, и разносится запах трав. Мчатся повозки, но грохот их поглощается их собственными колесами, колесами из резины. Тем не менее страшный шум исходит от города. Великое множество людей здесь, но среди всего множества народа никому нет дела до Ицхака.

Бродит Ицхак по рынкам города, в одной его руке мешок, в другой — саквояж. Ласковое солнце, которое оставил он три дня назад, состарилось раньше времени. Весна была, когда выехал Ицхак из своего города, а здесь — лето. Пот без конца течет со лба, и все его тело полно усталости. Куда ему пойти, и куда повернуть, и где покупают здесь билет на корабль в Эрец Исраэль? Поставил Ицхак свои вещи на землю и спросил об этом у прохожих. И на языке, совершенно непонятном ему, ответили они. Но то, что не понял он из их слов, понял из их жестов. Повернул Ицхак к морю. Корабли, без числа, стоят в порту Триеста. Одни прибыли из дальних стран, другие отправляются в дальние страны. Среди этих кораблей стоит корабль Ицхака. Завтра он отправляется в плавание, и каждый, купивший билет, получает место на корабле и может подняться на него тотчас же. Купил себе Ицхак билет на корабль и купил себе еды на дорогу. Поел немного, напился воды и поднялся на корабль.

12

Поднялся Ицхак на корабль и занял свое место. Развязал мешок, открыл саквояж и сменил кое-что из одежды, потому что берег свою выходную одежду, дабы не помялась она в дороге и он смог бы прибыть в Эрец Исраэль в опрятном платье. Когда нашел он место для багажа, пошел осматривать корабль. Кроме моряков, не было на корабле ни души.

Стало темнеть, маленькие фонарики осветили корабль. Моряки пошли ужинать, и во время ужина пели на немецком и на итальянском языках баллады о море и разные другие песни. Вода почернела, и звезды засверкали на небе, и луна поднялась из темных вод, и тихо перекатывались черные волны. Мало-помалу затихла песня моряков и мертвая тишина воцарилась на море. Не слышно было ни звука — только голос волн, лизавших доски корабля. Достал Ицхак хлеб и сардины, ел свой ужин и смотрел на все вокруг, пока не ощутил он слабость во всем теле и не начали смыкаться у него глаза. Встал, завернул остатки ужина, приготовил себе постель и лег.

Лежал себе Ицхак, один-одинешенек на большом корабле при звездном свете и слушал гул морских волн. Никогда не спал Ицхак один и никогда не ночевал под открытым небом. Никогда не спал один, потому что в отцовском доме было только четыре кровати. На одной кровати спал отец с маленьким Вови, самым младшим в семье, а на другой кровати спал Ицхак со своим братом Юделе, а в остальных двух кроватях спали его сестры. И ни разу в жизни не ночевал Ицхак на свежем воздухе, снаружи, не то что дети из богатых семей, которые привыкли путешествовать, и иногда случалось, что они ночевали на свежем воздухе.

Лежал себе Ицхак и смотрел на небо. И поскольку те же самые звезды, что льют свой свет на море, льют свой свет на сушу, смотрел он и думал о своем городе; известно, что звезды уводят мысли человека за собой. В это самое время, что я лежу здесь, думал Ицхак, лежит брат мой Юделе один в маминой кровати. Ведь с тех пор, как умерла мама, мы с ним спали там вдвоем (а когда мама была жива, сооружали себе каждую ночь некое подобие кровати из досок, положенных на стулья, две с одной стороны и две с другой). Или, может, взял он к себе Вови, нашего маленького братика, чтобы было просторнее отцу? Что кладет себе Юделе под голову? Ведь подушку с маминой кровати отдал отец мне… Сейчас, когда я здесь, удивляются соседи, что не видят меня, спрашивают обо мне и поражаются, что я уехал в Эрец Исраэль. Одни завидуют мне, а другие жалеют, что я уехал; ведь пока я был в городе, я продавал шекели и марки Керен Каемет, теперь они должны заниматься этим. И дай Бог, чтобы дело не потерпело убытка.

Еще о многом другом думал Ицхак, но все его мысли были о своем городе. Уже зажгли там фонари, и старики города вышли посидеть и подышать свежим воздухом, и девушки прогуливаются между рынком и почтой, и студенты сопровождают их, и, возможно, что девушки вспоминают о нем, об Ицхаке, потому что уехал он в Эрец Исраэль. Никогда прежде Ицхак не обращал внимания на девушек, а тут перенесло его воображение в сады и виноградники Эрец Исраэль. Вот прибывает он в Эрец Исраэль и видит колодец в поле; стадо коз расположилось рядом, но на устье колодца лежит большой камень, и не в силах одного человека или двух человек отвалить его. Пришли девушки из селения, чтобы напоить свой скот. Отвалил Ицхак камень с устья колодца. Напоили они свой скот и вернулись в селение. Было все селение поражено, как это успели они вернуться так рано. Сказали девушки: «Послал нам Бог юношу из Польши, и отвалил он камень с устья колодца, как если бы вытащил он пробку из горлышка бутылки». Сказали им: «И где же он? Почему оставили вы его? Позовите его, и пусть он пообедает с нами». Пошли они ему навстречу, и привели его с большими почестями, и спустя некоторое время взял он одну из них в жены. Или, может, так было дело: арабы были там и не давали девушкам черпать воду из колодца. Повстречался им Ицхак и прогнал арабов, наполнили девушки свои кувшины и рассказали своим родителям: «Юноша из Польши спас нас от арабов». Сказали те им: «И где же он…» и т. д. и т. п.

Никогда прежде не замечал он девушек, но сейчас, когда лежал он один на огромном корабле и небесные создания приветливо глядели на него, а морские волны качали его, стало легко на душе его, и в голову стали приходить непривычные для него мысли. В конце концов отбросил Ицхак все эти мысли и принялся вспоминать, как он отдавал всю свою душу сионизму и как смеялись над ним. Сейчас, когда он совершает алию в Эрец Исраэль, он смеется над ними. Ведь что толку в сионистах и в их речах, если их слова не приводят к делу? И нет различия между ними и остальными жителями города: те заканчивают дни своей жизни в изгнании — и эти заканчивают свои дни в изгнании, ведь и те и эти не собираются уезжать до прихода Машиаха.

От общего он перешел к частностям и принялся разбирать поступки каждого по отдельности. Вот, к примеру: Реувен-Лейб Войсбиэр первым открывает каждый банкет и первым прочитывает все газеты, а когда пришел к нему Ицхак просить денег для крестьян Маханаима, не дал он ему ни гроша. Когда доходит дело до денег, кончается его сионизм. Такой же человек — Гирш-Вольф Этемнот, такие же — большинство сионистов в городе. Приводят свидетельства из Гемары о целительности природы Эрец Исраэль, а сами едут поправлять здоровье в Карлсбад и другие места, которые вовсе не в Эрец Исраэль. А сионистская молодежь, студенты, от которых ожидали, что они внесут свежую струю в сионизм? Ради прогулки с девушкой они готовы были пропустить сионистское собрание. И еще о многом размышлял Ицхак, вспоминая сионистов своего города и при этом частенько задерживаясь на событиях второстепенной важности.

Снова вернулся Ицхак к мыслям о девушках, но не из-за особой к ним любви, а в связи с сестрами, которые смотрят на своих подруг, прогуливающихся по центральной улице города, но сами не показываются в обществе, ведь нет у них летних шляп. Как радовалась маленькая Песеле, примеряя новую шляпу Ицхака! Танцевала и приговаривала: «Поглядите, поглядите, и я… есть шляпа у меня, и я… есть шляпа у меня».