Так и минула тысяча лет в Тринадцатом ковчеге, жизнь шла своим чередом, за одним исключением. В недрах колонии, в одной закрытой камере, доступ в которую имелся лишь у нескольких человек, проходил тайный совет.

— Сколько еще осталось, по его словам?

— Восемь месяцев. В лучшем случае.

— То есть, может, и меньше?

— Да.

— Смертей ждать стоит?

— Если ему верить, мы все погибнем.

Повисла пауза.

— А он не может ошибаться?

— Он никогда не ошибался, значит, не стоит ждать ошибки и в этот раз.

— Я только хочу знать, можно ли ему доверять.

— Когда его дочь провинилась, ее наказали.

— Как по мне, недостаточно строго.

— Возможно. Однако он нам нужен, он незаменим… по крайней мере пока.

Камера снова погрузилась в тишину. Совет думал. И вот наконец заговорил глава:

— Я советовался с Оракулом. Мне горько сообщать его волю, ведь наши граждане и без того настрадались, но путь остается только один: мне нужно больше жертв.

Советники согласно зашептались:

— Это ослабит бремя системы…

— И успокоит Святое Море…

— Прошу высказываться: кто за, кто против.

Голоса советников, эхом отражаясь от стен, зазвучали хором под сводами камеры, сдерживаемые лишь герметичной дверью. Собрание закончилось. Решение приняли единогласно.

Сон оборвался неожиданно. Зажглось автоматическое освещение, и тут же прозвучал резкий голос отца: — Майра, подъем! — крикнул он из кухни. Майра застонала и, промычав что–то, накрылась кусачим дырявым одеялом. Дырка уже была в одеяле, когда Майра приобрела его в Магазине — во время последней вылазки за покупками. А еще оно сохранило запах прошлых владельцев. Запах — все, что осталось от них, когда много лет назад их тела были отданы Святому Морю. Сквозь обветшалую ткань просачивался свет, будто уговаривая мозг пробудиться. Майра снова застонала.

Оракул свидетель, она собиралась починить одеяло. Честно. Правда, дел всегда находилось так много, а времени было так мало, что руки все никак не доходили. Впрочем, несмотря на постоянное нытье (а если верить отцу, то бесконечные жалобы на все подряд — непременный спутник шестнадцатилетия), Майра к одеялу привыкла и к дырке в нем тоже. Истертое и, в принципе, бесполезное, оно здорово напоминало ей саму себя.

Отказываясь вставать, Майра зажмурилась и попыталась припомнить сон, который дымкой растворился под резким светом потолочных огней. Вроде бы снова русалка приснилась… Да, пора бы уже вырасти и перестать видеть во сне такое. Майра всеми силами старалась вытравить из себя все детское, но каждую ночь разум восставал против воли, выдавая яркие и живые картины, которые ну никак не вязались с серыми буднями. В крепких объятиях сна Майра могла стать кем угодно. Порой ей снилось, что она русалка, свободно плавает в открытом море, и чудовищное давление ей нипочем. Как в сказках, которые когда–то рассказывала на ночь мама. Все ее сказки начинались одинаково.

«В открытом море, — говорила мама, прижимаясь к Майре на узкой койке и плетя из воздуха тонкую нить истории, — вода совсем синяя, как лепестки хорошеньких васильков, и прозрачная, как хрусталь, но зато и глубоко там!»[8] — «А какие они, васильки?» — спрашивала Майра. Печально улыбаясь, мама качала головой: «Не знаю, милая. Просто вообрази самый–самый голубой цвет, и все». Так Майра и делала, хотя знала, что в ее воображении цвета бледнее настоящих.

Однако самым любимым был сон, в котором она была все той же Майрой Джексон, щуплой девочкой с бледным веснушчатым лицом, обрамленным нимбом ярко–рыжих волос. В этом сне менялась не она — другим было все вокруг. Она, как обычно, просыпалась, стоило зажечься автоматическим огням, но вместо отцовского окрика ее будил голос мамы. Майра, конечно, забыла, какой он — мамин голос, время стерло его из памяти, отняло преждевременно, как и многое другое. Мама умерла, рожая младшего братика Майры.

Братик не был виноват в ее смерти. В ее смерти вообще не было виноватых — так всегда повторял папа. Но сколько бы Майра сама себе ни твердила этого, при виде братишки она неизменно вспоминала день его рождения, когда он, красный, кричащий и омытый рекой крови, пришел в этот мир из утробы матери и когда они оба с Майрой утратили чуть ли не самое дорогое. Однако реальность не просачивалась в сон: мамин голос звучал сладко–сладко, легкий и мелодичный, полный любви. «Ма–а–айра-а-а!» Мама сама выбрала это имя, и правильно оно звучало только в ее устах. Восемь лет прошло с тех пор…

— Майра Джексон, живо вставай! — крикнул отец. На этот раз грубо, а еще он назвал ее полным именем — добра не жди. — Опоздаешь! В который раз!

Сопротивляться было бесполезно. Отбросив одеяло, Майра села. Окинула заспанным взглядом крохотную комнату, хотя и так уже знала, что увидит: койка напротив была пуста. Одеяло на ней — столь же дырявое — было идеально подоткнуто под матрас. Возиус всегда вставал, как только зажигались огни. Разумеется, братишку Майры звали иначе — при рождении его нарекли Джоной, в честь отца. Но еще когда он учился разговаривать, он уже умел разобрать и заново собрать все, до чего дотягивались его загребущие ручонки: мебель, светильники, бытовые приборы, инструменты. Он постоянно с чем–то возился, так прозвище за ним и закрепилось. Возиус был очень странный ребенок, но, несмотря на это, а может, именно поэтому Майра любила его больше всех на свете. Горе утраты сплотило их.

Майра достала из ящика грубое платье и пеньковые сандалии, надела их и провела пятерней по спутанным волосам. Пальцы застряли в колтуне, и Майра, высвобождая их, случайно выдернула клок волос. Она подумала, не причесаться ли, но в Инженерной до ее прически никому не было дела. Тем более к концу дня она все равно с ног до головы перемажется сажей, маслом или еще чем похуже. Плеснув в лицо холодной воды, Майра протопала в гостиную. Выделенный им отсек ничем не отличался от прочих в колонии, вплоть до одобренной Синодом мебели, которую чинили уже бог знает сколько раз. Отец постоянно латал что–нибудь и подкручивал; ресурсов оставалось мало, и все ценилось на вес золота.

Обстановка в гостиной была спартанская: низкий потолок, бетонные стены, из которых торчат трубы, и прохлада. В уборной унитаз превращал отходы в удобрения, а еле теплая вода шла на повторную переработку. В отсеке было две спальни — родительская и детская, а еще крохотная кухонька, оборудованная плитой с двумя конфорками, миниатюрной мойкой, морозильником и заляпанной стойкой, которая, сколько ни три, никак не оттиралась. Все тут было древнее, как и в других комнатах.

Отец и братишка уже сидели за столом, повсюду, где не стояли чашки или тарелки, лежали чертежи. Майра этому нисколько не удивлялась, как не удивилась и тому, что Возиус уже вовсю работал за компьютером. Не было для нее сюрпризом и то, что домашние будто не заметили ее появления. Присев на колченогий стул, Майра наложила себе в щербатую пиалу рисовой каши, посыпала ее щепоткой нори, сушеными водорослями, чтобы не обидеть папу, и щедро полила все это рисовым сиропом — чтобы не обидеть себя: Майра была та еще сластена.