Франциск искренне боялся больших праздников. Фестивали, дни города, парады Победы. В такие дни коренные жители столицы предпочитали сидеть по домам. Всенародные гулянья, как правило, плавно перетекали в кулачные бои. Повода для драки никто не искал. Достаточно было того, что ты одет не так, как человек, который первым наносит удар. Спровоцировать насилие могли новые кроссовки или дорогой рюкзак. После референдума девяносто пятого года количество таких уличных драк выросло в геометрической прогрессии. Страна разделилась на предателей и тех, кто голосовал за воскрешение великой Империи. Последние победили — отныне большой город в восточной части континента принадлежал им, православным атеистам. Детям и внукам активистов низших сословий и секретарей первичных партийных организаций. Всякий раз их массовые гуляния превращались в обыкновенный шабаш, где верноподданные нового президента могли вдоволь насладиться своей крепнущей день ото дня властью. Именно здесь, на главных площадях города, они имели полное и святое право напомнить проигравшим, кто теперь в доме хозяин.

Насте не нравилась ни одна из выступающих на концерте групп, однако она считала, что такое событие пропускать нельзя: «У нас все равно ничего не происходит! Для нашей деревни даже это событие — событие!».

Условились, что Циск будет ждать ее у выхода из метро. Долго решали, у какого именно, и в конце концов сошлись на том, что ближе к Ледовому дворцу. Небо было чистым и во всех отношениях ясным.

— Ладно, жди свою идиотку! Мы пошли к сцене. Там сигареты, говорят, бесплатно раздают.

— Хорошо, давайте, там и встретимся.

— Прямо к сцене подходи!

Ожидая Настю, Франциск разглядывал прохожих и про себя шутил над безвкусно одетыми сверстниками. Когда первая капля дождя упала на лицо, Циск был всего в нескольких шагах от перехода, но к укрытию не поспешил. Вода показалась чем-то инородным. При такой жаре о дожде не могло идти и речи. Здесь не было места осадкам — одной лишь духоте. «Наверное птица, черт ее дери», — подумал Циск.

Через мгновение вылазка повторилась. Вновь капля. И еще. Кап-кап. И еще и еще. Moderato, аllegro и тотчас рresto, одна за другой, величиной с вишню. Подняв голову, Франциск увидел изменившееся, вмиг ставшее черным, как асфальт, небо. Дал ливень. С градом. Содрогнулась земля. Рухнула температура. Посыпались ледяные осколки. Как стекло. Будто кто-то разбил небо, будто кто-то включил ледяной душ. Затрубил гимн воде. Застучал камертон. Страшный. Циск огляделся: «Курва!» — со всех сторон, словно в смыв, многотысячная толпа потекла в переход. Франциск остолбенел. Вздрогнул. Съежился. Холодная майка прилипла к телу. Промокли кроссовки. Ему следовало бы срочно что-нибудь предпринять, но он не мог поверить собственным глазам. Несколько тысяч человек бежали прямо на него. С юга, с севера, справа и слева. Как все перелетные птицы мира. В одну только точку, туда, где было одно-единственное, ближайшее укрытие от дождя. Задрожали руки. Очнувшись, Циск попытался перебежать дорогу, но было поздно — путь преградил милицейский кордон. На проезжую часть никого не пускали. Человек в серой, как небо, форме приказал возвращаться назад. Франциск попался. Он понял, что теперь может бежать только в переход. Кто-то толкнул в плечо. Затем еще и еще. Франциск вдруг почувствовал, как ноги, против его воли, оторвались от земли. Толпа понесла его к мраморным ступеням. Циск не мог поверить собственным глазам. Носки едва касались асфальта, и он с бешеной скоростью приближался к входу в метро. С каждой секундой толчки становились все более грубыми. Теперь Франциска не подталкивали, его несли и били. Грубо и сильно. Циску впору было переживать за собственную жизнь, но в тот момент он еще не понимал, к каким последствиям приведет зарождавшаяся давка. Франциск опасался, что кто-то испачкает его новые кроссовки, вытащит кошелек. Он безуспешно пытался проверить задний карман, но никак не мог этого сделать — обе руки затянула толпа. То, чего так опасался Франциск, случилось уже через мгновение. Кто-то наступил на пятку. И еще. Франциск хотел обернуться, но не смог. Кто-то ударил по почкам. Несколько раз. За одно мгновение Франциск достиг крайней точки страха — Франциском овладел ужас. Мокрая до последней нитки толпа продолжала окружать один-единственный подземный переход. Люди все еще жаждали попасть туда, где первые сотни уже столкнулись с закрытыми дверями метрополитена: в связи с проведением массового мероприятия, в целях безопасности, станцию решили закрыть. Огромный пресс включился. Спавшее тысячи лет животное открыло налитые кровью глаза. Мясорубка заработала. Зверь зарычал. Толпа воссоединилась. Раздался жуткий крик — раздавили тишину. Сломались первые кости. Затоптали женщину и ее дочь. В сухом переходе пролилась кровь. Всех, кто в это время оказался рядом, ожидала та же участь. Смерть. Там, наверху, никто не хотел мокнуть, и значит здесь, у залитых кровью закрытых дверей, следовало уплотниться. Куча мала. Веселая детская игра, которую в тот вечер решили доиграть до конца. Одну за другой головы полуживых людей сдавливал огромный дьявольский пресс. Ученые утверждали, что костная ткань на сжатие примерно в пять раз прочнее железобетона, но прямо на глазах Циска мужчине сломали берцовую кость. Франциска душили. Он чувствовал резкую боль в правом запястье, но по-прежнему не мог высвободить руку. Чье-то тело прижимало ее к стене. Под ногти забивалась грязь. Начиналась животная борьба за жизнь. Те, кто еще мог двигать конечностями, пускали в ход кулаки, кастеты и ножи. Остальные пытались дышать: наивно, глупо, подобно рыбам открывая рты. Паническая пульсирующая толпа, словно волна, раскачивалась то в одну, то в другую сторону. Каждый старался отвоевать себе хотя бы сантиметр личного пространства, но сделать это было уже невозможно. Чья-то голова уперлась Франциску в кадык. Он не мог ее оттолкнуть. Кто-то сорвал с шеи ключ. Распущенные женские волосы лезли в глаза, нос, рот. Заканчивался воздух, чесалось горло. Между тем сзади продолжали давить. От боли разрывало поясницу. Чьи-то зубы, как если бы это была собака, вцепились в голень. Огромный организм вступил на путь самоуничтожения. Хвост страшного существа пожирал его голову. Люди дрались, брыкались, бились. Ноги уже давно не касались ступеней. До них было больше метра. Все плыло, все смешивалось…

…Пытаясь отыскать опору, Франциск посмотрел вниз. Мрамор был завален людьми. Циск не понимал, как они оказались под ним. Теперь он видел лишь окровавленную девушку, чья голова подвергалась такому напору, что ее правый глаз увеличился в несколько раз. Франциск испугался, что этот самый глаз вот-вот лопнет и заляпает его, но глаз продолжал жить. Он запоминал последние мгновения жизни своей хозяйки, этот выпученный от колоссального давления глаз, сканировал орущих. Все это длилось не более мгновенья, но Франциску показалось, что огромный глаз рассматривал его целую вечность. Он что-то внушал ему, объяснял, Франциск не мог оторваться от этой огромной линзы, но вдруг, словно вспышка, чей-то каблук вошел ровно в глазное яблоко. От ужаса Франциск зажмурил глаза. Когда он вновь открыл их — девушки уже не было. Франциск находился в каком-то другом месте. Будто младенца в утробе матери, его несколько раз перевернуло. Теперь он не мог понять, где земля, а где потолок; невидимая пуповина, спасая или губя, тянула его дальше. Франциск слышал, как каждое мгновенье, то справа, то слева обрывалась жизнь. Всякий раз это был один и тот же глухой характерный звук: будто кто-то прокалывал целлофановые шарики. Все это время Циск молчал, но вдруг, осознав, что где-то здесь, быть может всего в нескольких метрах от него борется за жизнь его возлюбленная, закричал: «Настя! Настя! Где ты? Настя!». На крик тотчас кто-то отозвался и ударил Франциска в висок. Кричал не только Циск. Кричали все. Кричали так громко, что никто не слышал собственного голоса. Кричали еще громче, потому что каждый второй был оглушен. Кричали что есть силы, как дрались: