00:54:12 Это была очередная проекция. Мне потребовалось много времени на то, чтобы преодолеть свою боязнь расстроить отца – и похоже, мне это до сих пор не удалось. Если я и сейчас вижу его укор в своих глазах, то, видимо, еще храню в душе остатки этого страха. Возможно, это навсегда. И, может быть, это не так уж плохо. Его пристальный взгляд все еще способен заставить меня почувствовать неловкость, но он же, вероятно, придает мне осторожности.

Молчание

Мне было очень трудно выпустить в свет первый фильм, опубликовать первый роман, нарушить царившее у нас в семье молчание. Есть подозрение, что он есть во всех семьях, некий кодекс молчания, который является абсолютным и нерушимым и в то же время настолько вездесущим, что он при этом почти незаметен. Как Бог. Или как воздух.

В нашей семье очевидным источником нашего молчания был мой отец, застенчивый и зажатый из-за своего фундаменталистского христианского воспитания, но и мама стала его соучастницей: подавив свою свободу слова, чтобы не затронуть его чувств, она также погрузилась в стоическое молчание. Сохраняла лицо. Для нее как для японки такое поведение было вполне естественным.

Одно время маме нравилось писать письма в редакции разных газет и журналов, которые она читала, а поскольку слогом она владела, ее письма иногда публиковали, чем она очень гордилась, но потом вдруг почему-то перестала писать. Много позже, после смерти моего отца, она объяснила почему. Вроде бы папа сказал ей, что ему неловко видеть в печати ее письма, подписанные его фамилией (ее фамилией по мужу). И он попросил ее больше не писать в печатные издания.

Когда я узнала это, я была удивлена и даже шокирована. Мама с некоторым сожалением вступилась за супруга. Он был очень скрытным человеком и очень беспокоился о своей репутации, сказала она, как будто это что-то объясняло. Я так ничего и не поняла. Он был выдающимся ученым, всемирно известным в своей области. Как могло мамино письмо, длиной в один абзац, в редакцию журнала «Тайм», одобряющее их выбор «человека года», повредить репутации моего отца? Он был не согласен с ее мнением или с тем фактом, что оно у нее вообще было? Или с местом выражения этого мнения? Может быть, он считал журнал «Тайм» слишком низкопробным? Но мой отец не был снобом. Он был хорошим, добрым человеком, щедрым, нежным и справедливым – так все говорили. Единственное объяснение, которое приходит в голову, заключается в том, что диапазон самовыражения, который отец мог самому себе позволить, был настолько узким, что и самые близкие ему люди, жена и дочь, оказались лишены возможности озвучивать свое мнение.

В детстве мне хотелось быть хорошей, и я знала, что быть хорошей – значит быть сдержанной и скрытной. Это требование никогда не выражалось вслух, но после того, как я сняла свой первый фильм, отец впервые это требование озвучил.

«Раздел костей пополам» – это автобиографический фильм о моих бабушке и дедушке с японской стороны, и перед тем как выпустить в свет, я показала его родителям. В фильме были места, где я использовала поддельные кадры и позволяла себе вольности с документальными свидетельствами, чтобы подвергнуть сомнению надежность памяти и «правды». Я хотела убедиться, что моя мама не против этого, а также того, как я показала ее и ее родителей. Мне хотелось получить ее благословение перед выпуском фильма в мир.

Мы посмотрели его втроем на нашем старом телевизоре в мамином кабинете. Было заметно, что некоторые моменты вызвали у нее чувство неловкости, а иногда она не понимала, что я имела в виду, но в конце она сказала, что фильм ей понравился, и одобрила его публичный показ. Отец тоже высказался одобрительно, но потом отвел меня в сторонку и сказал следующее. Он не против, что я сняла фильм о маминой семье, но не буду ли я так добра не снимать фильмы о нем и его семье? Это было официальное требование, и ему было явно неловко его озвучивать. Он был смущен и очень не хотел меня обидеть. Ему было больно, что приходится выражать свою просьбу настолько открыто. Ну что мне стоило самой догадаться?

Пишу и понимаю: читатель может подумать, будто у нас была какая-то ужасная семейная тайна, окутанная общим молчанием. Но это не так, насколько мне известно. И если такой тайный предмет стыда, некий первородный грех существовал, то мне он был неведом и скрыт в такой глубине веков, что до меня донеслась только легкая рябь.

Я дала отцу это обещание. Конечно, я уже не снимаю фильмы и пишу главным образом вымысел, беллетристику, так что мне не трудно держать слово, но все же я старательно слежу, чтобы ничем его случайно не обидеть. Когда я пишу об отце в автобиографическом контексте, как сейчас, я стараюсь быть справедливой и правдивой и, насколько это возможно, избегать дешевых приемов и риторических гипербол. Постепенно это распространяется на все, что я пишу. С годами его взгляд, притаившийся в моем, перестал огорчать меня, как бывало раньше, и превратился в источник стабильности и силы. У нас с отцом разные вкусы, но в целом, думаю, он помог моему писательскому становлению. Хороший, добрый, великодушный и непредвзятый – он именно тот человек, критике которого можно доверить свою работу.

Правда, он так и не прочел мой первый роман «Мой год мяса», и я никогда ему это не предлагала. В то время отец уже тяжело болел и был при смерти, а в книге у меня было то (секс, насилие, кое-какие нецензурные выражения), что, как мы оба знали, вызвало бы у него смущение и дискомфорт. Но я пересказала ему книгу, и ему понравились мои цели и замысел. Он гордился мной: гордился тем, что я написала роман и его вот-вот опубликуют. Так он сказал.

Он и всем так говорил. Но когда я спросила отца: ничего, что книга будет опубликована под его (и моей) фамилией, – он расплакался. А потом объяснил, что это от беспокойства за свою сестру. Сестра его была старой и очень набожной христианкой-фундаменталисткой, и он боялся ее расстроить или обидеть. Звучит не очень убедительно, но думаю, что для него это было правдой. Я верю, что он говорил то, что думал,