Домой? И вдруг Згур сообразил: этот старик — волотич!

Вот как выходит!

— Злые они, злые! — бормотал кобник. — Один Кей Улад добрый был, меня уважал, село обещал подарить. Да злые люди меня нашли, ножом резали, копьем били… Кей Улад? Згуру показалось, что он ослышался. Какой Улад? Неужели…

— Так ты служил Рыжему Волчонку, старик? Брату Сварга?

Згур разом пожалел о потраченном серебре. Вот, значит, кому служил старый негодяй! Это он сейчас старый, а тогда, двадцать лет назад…

— Служил, служил, — похоже, кобник не обратил внимания на тон, каким его спросили. — Добрый он был, хороший! Его тоже убить хотели. А потом Извир землю тряс, много народу погинуло, и Кей Улад погинул. Предупредить пытался, да, видать, поздно было. А меня убить хотели, Барсак проклятый, все волком смотрел…

Теперь Згур слушал, не перебивая. Барсак — имя редкое у волотичей. Не о дяде ли Барсаке речь? Он ведь тогда вместе с отцом Край защищал от таких, как этот. Спросить бы…

— В болоте лежал, кровь вокруг. Упыри заложные собрались, кровь пить стали, да я их отогнал. Потом навы пришли, меня звали, но я слушать не стал. Долго лежал, затем пополз, комары меня ели, пьявки ели…

Все стало ясно. Старый предатель выжил и теперь боится вернуться, хотя кому он нужен сейчас? Впрочем, нет, таких помнят, почти у каждого то отец погиб, то дед, а то и вся семья…

— Что еще скажешь, кобник?

Пора было заканчивать ненужный разговор. Будь кобник помладше, Згур знал бы, что делать. Но не душить же того, кто и так одной ногой в Ирии. Хотя таких в Ирий и не пускают!

— Скажу, скажу, — кобник заторопился, словно чуя, что сейчас его погонят прочь. — Добрый ты, сотник, да злое дело свершил. Сам злые дела делал, знаю. Прошлой зимой это было, а до сих пор тебя мучит…

Хотелось сказать: «Врешь!», но горло перехватило. Прошлой зимой… Ночь Солнцеворота, разоренный вражий табор, женщины, брошенные на грязный снег, орущие дети — и окровавленные мечи в руках его ребят. «Всех! Всех! Всех, кто выше тележной чеки!» Трупы лежали всюду — кучами, кое-где кучи шевелились, но раненым спасения не было — зима, вокруг — холодный лес. Тогда это казалось справедливым — ведь из их сотни уцелело всего двадцать два, впереди была тризна, глаза матерей, которым предстояло рассказать об их сыновьях, оставшихся в далекой сиверской земле…

— Не горюй, не горюй, сотник! — кобник явно что-то почуял. — Все мы во зле живем, зла лишь в Ирии нет, потому как и жизни там нет, а когда жизнь — тогда и зло рядом. И сейчас ты на злое дело собрался…

Згур смолчал, хотя далось это нелегко. Злое дело? Пусть так! Но кто смеет ему говорить об этом? Проклятый предатель, изменивший Краю и Велге? Нет, врет негодяй! Не может быть злым то, что делается ради родины!

— И что? — усмехнулся он. — Браслетик твой мне, что ли, поможет, чаклун?

— Не чаклун я, — старик вздохнул. — Мог рахманом стать, да не пришлось. Кобник я, кобник. А браслет — не для того. В кургане его нашел, три дня копал. В том кургане красавица спит — словно вчера положили. Не с руки снял — у сердца лежало.Стало совсем мерзко. Он еще и могилы разрывает! Вот падаль!

— А в этом браслете счастья много! Я его на тебя заговорю, какая девушка тот браслет наденет, такая тебя на всю жизнь полюбит, и лучше суженой не найдешь. Всегда любить будет, любовь ее — что пламя ровное, горит да греет, и в Ирии не погаснет. Не приворот это — в привороте счастья нет, боль одна. А это — счастье чистое, потому как не ворованное, а подаренное. Треть гривны всего, сотник! Я бы и так подарил, да жить надо, я бедный, бедный, никто меня не слушает… Как звать-то тебя?

—Згур…

Собственное имя вырвалось само собой, а кобник уже что-то шептал, крутя в руках маленький мешочек. И Згуру стало страшно. Нет, не зря мама боится, не зря велит держаться от таких подальше! Рука полезла в кошель.

— Подавись!

Сгоряча он дал даже не треть — половину (новенькую гривну он разрубил как раз накануне). Старческие руки вцепились в серебро, и Згур, не оборачиваясь, заспешил прочь. Пусть оставит себе мертвый браслет! Не надо такого счастья! Жаль, у дяди Барсака двадцать лет назад рука дрогнула! Или этих кобников простым копьем и не убьешь?

В доме у гостеприимной тетушки Згура ждал обед о пяти переменах блюд. Черемош уже вернулся, но, странное дело, почти ничего не ел и главное — молчал. Не требовалось особой догадки, чтобы сообразить — с парнем что-то не так. На «бычар» нарвался, что ли? Но на красивом, слегка смуглом лице не наблюдалось ни синяков, ни царапин, к тому же Згур уже знал — дракой такого не испугаешь, скорее раззадоришь. Значит, если дело не в разбитом «грызле» и если Черемош ничего не рассказывает при тетушке…

Поговорили после обеда. Вернее, говорил Черемош. Как только они зашли в комнату, он с грохотом захлопнул дверь и треснул кулаком об стену.

— Я… Я его убью!

Чего-то такого Згур и ожидал. Оставалось узнать, на кого пал гнев горячего парня. Может, какой-то «бычара» просто толкнул сына войта на людном перекрестке?

— Убью! — Кулак вновь ударил о стену. — Нет, я его на поединок вызову! Я ведь дедич! Згур, ты правила знаешь?

— Поединков?

— Да, наставник прав — за ложь приходится платить. Назвался дедичем! Тем более дедичей после Великой Войны в Крае почти и не осталось, а которые уцелели — тихо живут, о правах своих и не вспоминают. Правда, ребята из Кеева войска рассказывали…

— К старейшине рода идти надо. Или к тысяцкому городскому. Если он разрешит, тогда собирается народ…

— Нет! — Черемош наморщил нос. — Не годится! По правилам вызванный вместо себя бойца выставить может, особенно если родом знатнее…

Згур и виду не подал, хотя подумать было над чем. Это кто же знатнее сына дубеньского войта?

— Я бы его! С третьего удара! Ты как, Згур, на мечах умеешь?

—Учили…

Учили его крепко. Жмайло, огромный рыжий сполот, гонял их с раннего утра, приговаривая: «Давай-давай, волотичи, жабы трясинные! Тут вам ваша Мать Болот не поможет!» Наставника прозвали Отжимайло — и было за что. Молодые ребята, первый год как попавшие в Учельню, обижались на «жаб» и «волотичей», требуя, чтобы наставник называл их как положено — «бойцами». На это Отжимайло лишь усмехался в огромные рыжие усы: «Бойцами станете, когда мой удар отобьете. А ну, жабы, бегом!»

— Учили! — усмешка у Черемоша вышла такая, что впору и обидеться. — А я в Дубене среди наших первый на франкских мечах был! Я б его! Могу и двуручник взять!..

Оставалось сохранять серьезное лицо, хотя представить себе компанию с серьгами да в лехитских кафтанах, орудующую франкскими мечами, было забавно.

— Нет, не получится. Не разрешат… Настроение у парня явно испортилось. Згур искоса взглянул на помрачневшего приятеля и решил, что пора.