— Отодвинься, — сказал отец.

Так прошло полдня. Я пил воду из жестяной кружки. Вдруг кто-то забарабанил кулаками в дверь и крикнул:

— Акция!

Мать схватила меня за руку и выскочила из дома. Нюся за нами. Мы побежали вдоль забора в конец двора, а оттуда через луг к ручью. Земля была размокшая. В траве поблескивала вода. Ноги мягко проваливались в нее и с бульканьем вылезали. У матери в грязи застряла туфля. Она не остановилась.

— Андя, туфля! — обернулась Нюся. — О Боже! Немец!

На пригорке стояла лошадь, на ней сидел немец и стрелял в нас из пистолета. Мы перебрались по камням через ручей. Я болтал ногами в воздухе, когда мать перескакивала ямы с водой. Скрылся наш двор, скрылся и немец.

— Мама, я больше не могу. Я не хочу жить.

Мы замедлили шаг, только когда стало смеркаться. Мать отпустила мою руку и с трудом расправила пальцы. Облепленные засохшей грязью, мы дотащились до неоштукатуренных жилых домов. Дрожа от холода, подошли поближе, чтобы прочитать номер над подъездом. Нюся постучала в дверь.

— Кто там?

— Мандели. Андя и Нюся.

Открыла молодая женщина, за спиной у нее стоял мужчина.

— Боже! — крикнула она.

У людей, к которым мы убежали, была комната с кухней на первом этаже. Днем мать с Нюсей сидели в углу, а я лежал под кроватью. Рядом со мной стоял ночной горшок. Чтобы пописать, я переворачивался на живот и подсовывал его под себя. Мать и Нюся подползали к кровати и забирали горшок в свой угол. Ночью хозяин приносил ведро, открывал окно и ненадолго оставлял нас одних. Потом выливал ведро в уборную — общую для нескольких квартир. Спали мы на полу, а хозяева — на кровати.

Вскоре пришло письмо от деда. Читая его, мать шептала Нюсе:

— Их разделили. Папу, Бронека и Терезу забрали в гетто. Мачека отправили на скотобойню. Папа договорился с отцом Титуса. Ты пойдешь к ним ночью.

При русских я часто видел Титуса из окна, когда мы завтракали. Его отец, инженер Табачинский, тогда прятался от русских, а в их особняк стянулись родственники с разных концов Польши. Дед с уважением вспоминал, как Табачинский до войны ездил на работу на лошадях, но Титуса в дом не пускал. Только после погрома, когда Титус прибежал, чтобы узнать, что с Нюсей, дедушка (лежа в салоне с полотенцем на ягодицах) подозвал его к себе. «Кланяйся отцу», — сказал он.

Через несколько дней после ухода Нюси за нами пришел мой отец. В середине ночи мы вышли на улицу. Крались под стенами. Вскоре тротуар кончился, и появились деревья без листьев. Далеко от улицы стояли домики, обнесенные заборами. Между ними чернели лужайки. Не было ни звезд, ни луны. Отец, высокий и худой, в куртке и кепке, выглядел как фигурка, вырезанная из бумаги. Мать держала его под руку и тащила меня за собой.

— Как Нюся?

— Куба забрал ее к себе.

* * *

Янка Лень жила с отцом в маленьком домике на отшибе от других домов. Отец ее был разнорабочим в той же фирме, что и дед. Возвращался поздно, сбрасывал пропитанную нефтью одежду и долго мылся в тазу. Янка поливала ему голову и плечи водой из кувшина. Он надевал свежую рубашку и брюки, а на босые ноги — шлепанцы без пяток. За обедом рассказывал дочке, что в этот день видел. Потом долго сворачивал цигарку и закуривал. Спал в небольшой комнатке, смежной с Янкиной спальней.

Янка была старая дева. У нее было милое лицо, влажные губы и добрые глаза. И теплые руки. На каждом шагу она чуть-чуть клонилась вправо — из-за костного туберкулеза одна нога у нее была короче другой. Говорила медленно и спокойно:

— Надо молиться, чтобы разжалобить Господа Бога, а кто сделает это лучше ребенка? Не плачь, что ты один. Твой папа болен, и мама должна быть с ним. Здесь тебе хорошо. У нас есть картошка. Мой папка знает пана Манделя и не может им нахвалиться. Ты тоже когда-нибудь будешь таким.

Я слушал Янку из-под кровати в ее спальне. Когда она, прихрамывая, уходила обратно в кухню, мне, пока она не закрывала за собой дверь, видны были ее ноги. Я старался быть тихим как мышка. Сам невидимый, наблюдал за каждым, кто входил в комнату. Осторожно, чтоб не скрипнули половицы, переворачивался с боку на бок. Свежевымытый пол пах супом. Запах этот держался долго, особенно в щелях между досками. Голодный, я прижимался носом к полу и нюхал.

Любой звук мог меня выдать, в особенности если в кухне был кто-то чужой. От скуки меня клонило в сон, но я боялся заснуть, потому что мать сказала, что во сне я постанываю. Когда у меня слипались глаза, я открывал их пальцами и, перевернувшись на спину, смотрел на доски, поверх которых лежал набитый соломой матрас. Я думал о тех, кто погиб или спрятался. Вспоминалась колыбельная, которую пела мне Нюся:

Сказки чудесные, сказки волшебные

Няня любила рассказывать нам.

Красная девица, грозный дракон,

Доблестным рыцарем был он сражен.

Няня, пожалуйста, не уходи,

Еще одну сказочку нам расскажи[10].

Больше всего я боялся детей. Я был уверен, что на улице они сразу узнают меня и выдадут немцам. Взрослые могли бы сжалиться, а дети — нет. Мне снилось, что я от них убегаю. Бегу куда глаза глядят, все быстрее и быстрее, пока не останавливаюсь, не зная, что делать дальше. В полутьме под кроватью я видел свои тонкие ноги в белых носках. Постепенно я разучивался ходить. Днем я слышал птиц за окном. Их голоса ничего не значили. Были мне безразличны. Я прислушивался, не раздадутся ли голоса тех, кто за мной придет.

Дедушка, отец и Тереза были в гетто. Они ютились на Потоке в комнате пана Скибы, который теперь жил у нас на Панской. Дед работал у немцев бухгалтером. Что делали отец и Тереза, я не знал. Мать бывала и тут, и там. Прокрадывалась в гетто, чтобы побыть с отцом, и убегала обратно, опасаясь акции. Когда была в доме у Леней, лежала рядом со мной на полу и разговаривала с Янкой, которая свешивалась с кровати. Рассказывала ей, как отец заболел, когда я только начал ходить, а потом выздоровел и ел яйца и шпинат.

— Я его помню, — сказала Янка. — Такой красивый!

— Теперь от голода пневмоторакс открылся.

Дед регулярно приходил и платил за нас. Янкин отец приглашал его в кухню и, пересчитав деньги, доставал из буфета бутылку и две рюмки.

— Деньги ни черта не стоят, — жаловался он.

— Лехаим!

Потом мы сидели на кровати. Особенно меня интересовало то, что дед рассказывал о детях. В гетто детей уже не было. Здоровых вывезли. За больными в больницу пришел огромный немец. Велел медсестре брать их на руки и убивал выстрелом из пистолета. Медсестру застрелил последней. Одна мать задушила грудного младенца, с которым пряталась на чердаке, потому что он начал плакать.