У нас ушло пять ужасных дней на то, чтобы приблизиться к концу фьорда, в который мы вошли. Ветер был встречным, гребцы едва живыми, и льды заставляли нас то и дело идти обходным путем, я оценивал наше продвижение едва в сотню футов в час. Эта неторопливость позволит Вашему Высокопреосвященству убедиться в уместности имени, которое носило наше судно, ибо должен признаться, что ползло оно как змея. Ваше Высокопреосвященство поймет, какое мученичество досталось нам в удел; но не рука язычника наложила его на нас, устанавливая цену спасения. Мы, грешные, вынуждены были претерпеть казнь, достойную висельников, в горькой определенности, что она не искупит ни единого греха. Я мог бы утверждать перед Господом, что состоя – через посредничество Вашего Высокопреосвященства – на Его службе, я выдержал испытание. Но Он, кто видит в сердцах, и Ваше Высокопреосвященство, кому политика дозволяет проникать в тайны, разгадаете настроение, с коим я искал спасительную гавань в мыслях, далеких от духовных. Я сомневался день и ночь, удастся ли мне в конце сего фьорда обнаружить добрый христианский народ, способный поддержать нас, и вовсе не задумывался о том, какой помощи ждал я от сего народа, тогда как предполагалось, что я сам должен ее нести. Это беспокойство не позволяло мне спать по ночам, если только причиной бессонницы не были удары ледяных глыб, коих в темноте рулевому было не избежать. Список прегрешений, совершенных моей душой этими длинными ночами, длиннее списка моих страданий. Меж тем, на заре шестого дня, в каких-то сорока милях от устья, где карлики поприветствовали нас ценой своей жизни, мы заметили с подветренной стороны, на склоне безграничной горы из камня и льда затерянный в снежной пустыне христианский дом с клубом дыма над ним. Формой и способом постройки он напоминал дома нашей родины. Конечно, его невозможно сравнивать ни с великолепными домами Нидароса, ни даже с хижинами наших крестьян. Но дом был христианским, без сомнения, – каменный, с двумя коньками, с двускатной крышей, крытой торфом, и с печной трубой. Фарватер, открывшийся во льдах, позволил нам пристать к берегу. Вопреки морозу, остужавшему жар моей радости, я припал к земле Новой Фулы и возблагодарил Господа, позволившего нам по-христиански достичь христиан. Наступил день, но солнце было упрятано за горами и, в это время года, обещало остаться там до вечера. Мы были поражены, что в час, в который даже зимой пробуждаются деревенские жители, вокруг не было видно ни движения, ни работы. Необычное зрелище поджидало нас в загоне, отделявшем дом от берега. Там умирали овцы, не способные подняться из-за инея, который, прихватив их шерсть, не позволял им встать с земли. Жалкие твари едва шевелились, погибая от голода, ибо неподвижность мешала им выкапывать еду из-под снега и льда. Гораздо худшее видение ждало нас в доме. Посреди мерзейшей грязи и невообразимого беспорядка, на полу и на семейном ложе были распростерты десять трупов – обезглавленные, пронзенные насквозь и изувеченные до того, что лишь количество голов позволило нам сделать грустный подсчет. Ошеломленный сим безмолвным странноприимством, я устрашился необходимости рапортовать Вашему Высокопреосвященству о том, что препорученный мне пасторат коснется исключительно душ. Впрочем, еще нужно было, чтобы тела эти хоть когда-нибудь содержали души. Голод, вероятно, и какая-то другая болезнь истощили их до чудовищной степени, кожа была попросту саваном для костей, так что профессора анатомии могли бы не затрудняться вскрытиями. Кожа была покрыта черноватыми изъязвлениями, опухолями и нарывами – роспись демонов, как легко было поверить, или для женщин и девушек – инкубов, под коими стенало их угасающее сладострастие. Желтая или красная пена выступила на губах у некоторых; кровь хлестала из ран на стены, вплоть до балок, поддерживавших чердак. Один из гребцов, коего я полагал не самым нежным, намеревался прибавить зловоние своей блевотины к смраду экскрементов, вывалившихся из еще теплых внутренностей мертвецов. Ибо резня лишь ненамного предшествовала нашему прибытию. Торф в очаге еще горел. В углу я заметил ужасно искромсанный труп обезьяны – не без удивления, ибо знал, что животное это неведомо в борейских землях. Собака лизала раны мертвецов, и было непонятно, от сострадания или же от алчности. Мы пнули ее и вытянули ремнем, она выбежала на снег и заплакала. Я заставил людей опуститься на колени перед этой сценой скорби и произнес несколько слов поминальной службы. Я отказался по причине мороза даровать этим людям христианское погребение, коего они, впрочем, и не заслуживали, если смерть застала их за каким-то бесовским промыслом. И спросил я себя, свободны ли наши молитвы от благочестивого расчета, так что их убыточность в отношении злодеев уравновешивается их благотворностью для праведников; или же они потворствуют святотатству, являясь, в некотором смысле, молитвами за демонов.

Мы обошли бедные строения в поисках выживших. Обнаружились только несколько коров в хлеву, с пересохшими выменами, да лошадь, до того неухоженная, что несоразмерные копыта мешали несчастному животному стоять прямо. Все они гибли от голода над пустыми яслями. Мы заключили из этого, что недостаток сена подтверждает разграбление сеновала. Самые закаленные из моих спутников, у кого в прошлом было немало страданий, плакали при виде нужды, не менее жестокой, чем их собственная. Это не помешало им убить без раздумий и промедления свинью – или, вернее, призрак свиньи, который они обнаружили в свинарнике, прилегающем к дому и вряд ли намного грязнее последнего. Заодно они прикончили нескольких овец, агонизировавших на льду. Они отказались сделать то же самое с коровами и конем – вес этих животных, пусть и очень худых, все-таки не позволял дотащить их до корабля людям, истощенным и измученным; так усталость и голод лишают средств избавиться от них. По одной из причуд климата, столь частых на этих окраинах мира, небо заволоклось тучами и посыпался снег, набрасывая толстый ковер на прежний покров земли, который был всего лишь льдом. К моему сожалению, вместе с нашими стирались следы, кои были бы так полезны в дознании, отнесенном судьбой на мой счет. И верно, никаких следов не оставалось вокруг дома, когда мы его покидали, дабы вернуться на борт. У нас ушло еще две ночи и два дня на то, чтобы добраться до конца этой долины мучений. Мы прошли на веслах против ветра, удаляясь от ледяной пустыни, что занимает возвышенности страны. Этот ветер, нагруженный снегом, пронизывал нас тысячей иголок, и рулевой угадывал путь с большим трудом, идя вдоль берега правым бортом. Незадолго до рассвета мы достигли конца фьорда. У меня не было сомнений, что перед нами то самое место, кое имелось в виду в предписаниях Вашего Высокопреосвященства, ибо, несмотря на снег и тусклый сумеречный свет, я разглядел силуэт мощной церкви, однако без колокольни, окруженной несколькими домами. Пристань, грубо сработанная из камней и деревянных опор, выдвигалась между глыбами льда и была предназначена для приема судов, но пройдя мимо головы пирса, мы не заметили ни одного – ни причалившего, ни на якоре, только несколько убогих лодок, вытащенных на берег. Место окружено высокими горами, слегка защищающими от ветра; мне показалось, что, несмотря на суровую торжественность пейзажа, животные могут там жить и поддерживать жизнь людей.

Я обсудил с Капитаном, какое из трех возможных решений окажется разумнее: пришвартоваться к причалу, дабы под его прикрытием было проще разгрузить то, что у нас на борту; выйти на отлогий берег с подветренной стороны, как делали наши предки, когда являлись грабить монастыри и умыкать монашек в угоду своей похотливости и бытовым надобностям; или бросить якорь на безопасном расстоянии и ждать наступления дня. Несмотря на ропот гребной команды и продолжение мучений, на которое оно обрекало всех, именно это третье решение подсказывала мне бдительность. Резня, коей мы были если не свидетелями, то преемниками, заставляла меня, среди прочих и серьезных причин, относиться столь же с осмотрительностью, сколь с надеждой к знакомству с моей так называемой паствой. Я приказал соорудить наблюдательную башню, а поверх бортовой обшивки установить стену из щитов. Когда нас разбудила поздняя заря этого времени года, весь народ был уже на берегу, в странном молчании, вокруг большого креста, который несли самые сильные. Но либо убогие их лодки были слишком хрупкими и слишком разобщенными, чтобы достичь нас, либо из-за бешеного ветра они сомневались, что смогут вернуться к берегу, либо попросту из страха, несчастные ничего не предприняли и не предпринимали, чтобы приблизиться к кораблю. Ваше Высокопреосвященство вряд ли поверит, но вода была настолько холодна, что невозможно было упасть в нее и не умереть, а спасенный из воды немедля превращался в ледяную статую. Я не стану описывать те христианские сцены, кои воспоследовали. Перед тем как ступить на землю, я принял, дабы показать, кто я такой, предосторожность натянуть столу и мантию. Невозможно вообразить контраст разительнее того, что образовался между этими прикрасами и лохмотьями, ставшими моим повседневным платьем: подобно моим спутникам, я был затянут в криво сшитые шкуры медведей и оленей, ноги и ступни были обернуты в тряпки и обрывки кожи, и если бы я потрудился взять с собой зеркало – предмет, необходимый придворному, но не моряку, – я бы увидел, что больше напоминаю дикого зверя, нежели пастыря Господня. Но стола и мантия, накинутые поверх этой дикой шерсти, послужили мне пропуском, и весь этот добрый люд принял меня на коленях. Я возблагодарил Бога за то, что он не наделил меня тщеславием, кое могло бы заставить меня принять на свой счет знаки почитания, предназначенные лишь Ему. Эти несчастные, долгие годы лишенные помощи Церкви, ползали у моих ног по льду и плакали от радости. Не сходя с места и не обращая внимания ни на голод, ни на затхлую вонь, разившую от меня до того, что мне было неловко, я собрался немедля отслужить мессу в церкви, кою уже полагал своей, дабы воздать хвалы за то, что был препровожден до сих пределов, а заодно препоручить небу наименее недостойные из душ, растерзанные тела коих мы взяли под учет. Я был счастлив видеть моих спутников в том же положении: упавшие ниц из благодарности за прибытие в нужный порт и не держа на меня зла ни за мою строгость, которую они могли воспринять как жестокость, ни за строгость Капитана, они с жаром участвовали в священных таинствах, перед тем как посвятить себя еде и женщинам. Похвальная первоочередность! Редкое проявление добродетели у этих людей, более привычных к власти кнута и веревки, чем к власти потира[24]и корпорала![25]И Капитан, которого я подозревал в большем доверии наблюдению за стихиями, чем соблюдению ритуалов, был в церкви, в последнем ряду, рядом с плебеями. Далекий от любых соображений выгоды, он хотел свидетельствовать свое повиновение господину, коему удалось им командовать, и признательность мореплавателю, тем ему ценному прежде всего.