Вот пример. Донфрон начала XVIII века: уважаемый Сюрланд — мэр и глава полиции, в то же время заместитель представителя интенданта и родственник сборщика тальи[4]. Будучи одновременно представителем города и короля, он по горло занят делами, иногда темными, города, мэрии и близлежащих сел. Учитывая, что в таком положении находилось большое число лиц, можно считать власть интендантства (иначе говоря — монарха в провинции) немыслимой без поддержки городской «мафии», частью которой являются и сами носители власти. Они способны заставить уважать себя; внушая страх и контролируя стратегические звенья общественных отношений, они тем самым укрепляют монархическую администрацию, светской ветвью которой неофициально являются. Интендант Алансона, например, очень счастлив, что может воспользоваться услугами разного рода, которые ему может предоставить Сюрланд. Эти узы, объединяющие городские власти в сообщество, содействуют созданию властных сетей, которые обеспечивают подчинение города государству и деревни — городу.

Чтобы такие и подобные им узы сформировались, необходим определенный минимальный уровень численности городского населения: нормальное функционирование классической монархии и других правящих институтов (Церкви и т.д.) начиная с XV века объективно требует, чтобы по крайней мере 10% населения королевства жило в городах, где располагаются главные учреждения управления, торговли, церковной власти и т.д. Впрочем, этот не подлежащий сокращению минимум в течение веков будет превзойден, и намного: к 1725 году 16% «французов» будут проживать в городах с населением свыше 2000 жителей. И этот показатель превысит 45% в трех регионах (Лионском, Форез и Божоле), в которых наиболее крупными городами станут Лион и Сент-Этьен, намного обогнав многочисленные небольшие города. В начале XVI века лишь чуть больше 10% населения страны проживало в городах, а к 1788-1789 годам — уже около 20%. Особенно заметно росло население Парижа. Здесь накануне Религиозных войн проживало около 300 000 человек, а к концу правления Людовика XIV в Париже и Версале, где находились центральные учреждения монархии, численность населения уже превышала 500 000.

Такая масса людей неизбежно порождает значительный эффект возбуждения, или «индукции», посредством которого классическая монархия подключается ко всей или к части национальной экономики. Райли (Wrigley) и Хайами (Hayami), историки, исследующие XVII и XVIII века, проиллюстрировали это на примерах Лондона и Токио. Но Париж — Версаль, и наша сеть областных и субрегиональных столиц ненамного отстают от них: служилое или бездельничающее дворянство живет в городах, что ведет к дефеодализации сельской местности. Стимулируемое таким образом потребление предметов роскоши умножает численность и повышает квалификацию ремесленников в городском секторе. Париж создает вокруг себя концентрические окружности «экономического мира» в результате воздействия политики на производство: Парижский бассейн в эпоху Бурбонов постепенно принимает другой облик в результате воздействия спроса столицы на вино, древесину, мясо и зерно, что оказало влияние на окружающие фермерские хозяйства, которые, впрочем, себя обеспечивали[5].

Парадоксально, но чем ниже производительность на селе, тем больше хозяйств подпадало под воздействие концентрированного спроса на продукты питания, напитки, топливо и т.д. Горожане должны есть, одеваться, обогреваться. Сельскохозяйственный примитивизм не ослабляет, а, напротив, усиливает воздействие рынка, что бы там ни думали наши уважаемые экономисты. Формировалось зонирование, или система ареалов: на частично концентрических участках в современных пригородах Парижа возделывают сады и виноградники, на равнине Бос осваивают свободные пашни, в Нижней Нормандии сеют кормовые травы[6]. Так материализуется спрос, потребности очень большого города, двойного города Париж — Версаль. Все это было бы немыслимо, если бы до того не проявилась в этой двойной агломерации политическая и прежде всего королевская сущность: классическая монархия во Франции — это также луга Ожа или обширные виноградники Аржантея во времена Людовика XV. Вдоль рек, по которым снабжается столица из близлежащих районов или издалека, появляются пакгаузы и «терминалы»: Руан на Сене, Орлеан на Луаре становятся транзитными центрами. Растущий поток информации пересекает от рынков Иль-де-Франс всю территорию страны, выравниваются региональные цены на сельскохозяйственную продукцию. Разными путями большой столичный город оказывает воздействие на деревню: густонаселенный двойной город Париж — Версаль способствует появлению в зерновых зонах Парижского бассейна, обеспечивающих город хлебом, сельских предпринимателей — крупных земледельцев и сборщиков налогов в сеньориях. У них остается мало общего с традиционным крестьянином, «мулом государства», о котором охотно говорил Ришелье. Это послушное животное должно было производить ровно столько, сколько надо для собственного и своей семьи пропитания. В остальном ему вменялось в обязанность аккуратно платить налоги, особо не жалуясь на их обременительность и не давая поводов говорить о нем что-то иное. Фактически начиная с эпохи министра-кардинала на заливных землях, ориентированных на столичные рынки пшеницы, уже эффективно действовала группа крупных фермеров. Образ «мула государства», возможно, уместный для других регионов страны, безнадежно устарел по отношению к этой фермерской элите (это замечание еще более верно в отношении богатых фермеров Лондонского бассейна: они также работают на нужды столицы; они даже ушли далеко вперед с технической точки зрения и обладают большим капиталом, чем их французские коллеги). Новая метаморфоза «невидимой руки»[7]: классическая монархия невольно формирует новый сельский тип homo oeconomicus. Отныне крупный, экономически мотивированный сельский хозяин стоит выше забот о ежедневном пропитании и уплате налогов; он быстро распространяется и возвышается над сельским плебсом на осадочных плодородных почвах бассейнов, окружающих столицы западных стран.