Религиозные чувства в средневековье достаточно сильны, но изнуряющей религиозности, что родилась вместе с XVII в. и особенно расцвела теперь, там нет места.

Католицизм средневековья нередко жесток, деспотичен и слеп, но он не унижается до компромиссов и сам не унижает дух лицемерием. Он способен сжигать еретиков, но не ослабляет душу, а в интересах общества, может быть, лучше жечь тела, чем загрязнять либо иссушать источник разума. Эпидемия лицемерия зарождается в XVI в., особенно разрастаясь в XVII в. Уже при последних Валуа лицемерие было в ходу при дворе, и Агриппа д’Обинье в 1614 г в своем «Бароне Фенеста» [1] написал такую фразу; «Но гибельнее всего дошедшее до крайности злоупотребление внешней стороной религии: ведь слово ”лицемерие“, которое можно применить к игре, к дружбе, к войне и к службе сильным мира, теперь больше всего подходит к нашим религиозным делам...»

Поэты в средние века могли позволить себе писать сатиры на духовенство, каких сегодня не потерпели бы, а при Людовике XV такие стихи стоили бы их автору по меньшей мере летр-де-каше.8

В те смутные, необузданные времена люди обладали жизненной силой, способной противостоять самым тяжким испытаниям. Эту жизненную силу им давало воспитание.

Под «воспитанием» понимается не обучение некоему своду правил для вежливых и благовоспитанных детей, а внушение с детства мужественных, здоровых принципов: понятия о справедливости и несправедливости, любви к правде, чуткости к тому, что называется голосом совести; отвращение ко лжи, лицемерию и угнетению, к малодушию перед лицом несправедливости и зла. Цель воспитания не в том, чтобы люди были учтивы, ловко защищали узко личные интересы, были готовы на все, но боялись ответственности, при этом были бы милы и приятны в общении — этакие Панурги, превращающиеся в добрых товарищей, как только опасность миновала и небо чисто... Цель воспитания выше и значительнее. Его задача — не столько смягчать души, сколько закалять их, и это хорошо понимали в те самые средние века, о которых так мало знают и так легковесно судят. Все самое благородное и лучшее, что есть в морали нашего цивилизованного общества, заложено в те времена. И народы, дальше других отошедшие от завещанных средневековьем традиций, наиболее подвержены интеллектуальному упадку. Во Франции, к счастью, эти традиции еще живы в сердцах женщин, в армии. Именно благодаря женщинам и армии наша страна, подвергшаяся столь жестоким испытаниям в течение одного века, может вновь обрести свое место в цивилизации.9

Роль женщины на Западе после установления христианства приобрела значение, не признать которого нельзя. Если влияние женщины иногда прекращается, испытывает спад, то в кризисные периоды оно почти сразу возрождается; а влияние это — здоровое.

В средние века женщина никогда не требовала какой-то эмансипации, о которой в наши дин мечтают некоторые болезненные умы. У нее были более важные дела: она создавала мужчин и, не теряя духовной независимости, хранила среди распрей, хаоса и страстей повседневности возвышенные нормы поведения, часто определявшие для нее роль арбитра. Рабыня и объект наслаждения у восточных народов, в Риме она уже обрела некоторую значимость. Христианство лишь развило то, что эскизно наметилось в римском обществе. Обращение в христианство арийских народов Севера и Запада, у которых женщина уже занимала почетное место, обеспечило ей положение, которого она уже более не утрачивала и высоко пронесла сквозь самые катастрофические эпохи.

Наиболее соответствующую своей натуре роль женщина стала жрать в феодальный период. Именно тогда ее воздействие было наилучшим и самым эффективным. До тех пор занимавшие высокое положение женщины, участвуя в политике, гораздо чаще оказывали вредное влияние. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть Григория Турского. Но при Каролингах, а особенно начиная с XII в. (апогея феодализма), женщине принадлежит столь же новая, сколь и благотворная социальная роль. Именно тогда она становится спутницей мужчины; она заботится о воспитании наследников, достойных общественного положения ее сеньора и способных поддержать честь рода; она усердно внушает ребенку мужество, необходимое, чтобы обеспечить роду независимость; она безоговорочно разделяет судьбу того, чье гордое имя носит, становясь при необходимости его помощницей, нередко — советчицей; она правит делами дома и здесь полна решимости, готова на любые жертвы, чтобы защитить свой очаг от любой опасности.

Но что особенно характерно для женщины в те века бесконечных распрь — это независимость и чувство собственного достоинства.

В прекрасном вступлении к «Французским новеллам в прозе» [74] Молан и де Рико пишут о романе «О короле Флоре и прекрасной Жанне»: «Это произведение взято из самых недр феодального общества, из того, что можно назвать ”частной жизнью“ средних веков; потому-то оно и обладает большой, не только литературной, но и исторической ценностью, высвечивая наивным светом реальные нравы, дух тогдашней повседневности».

Король Флор вдов и бездетен; он хотел бы жениться вновь, но взять жену не менее прекрасную и добрую, чем была первая. Один из его рыцарей говорит, что знает благородную даму высоких достоинств и большой красоты, тоже вдову, без детей, которая не раз проявляла свою смелость, спасая своего супруга. Король, восхищенный описанием дамы и ее прекрасных качеств, тайно отправляет этого рыцаря к ней с просьбой прибыть ко двору.

Рыцарь отправляется в путь и приезжает в замок дамы, которую зовут Жанна. Она хорошо его принимает, ибо давно с ним знакома. По секрету рыцарь сообщает о цели своего приезда — что король Флор приглашает ее прибыть к нему в замок, чтобы взять ее в жены.

«Услышав такие речи, дама улыбается и говорит рыцарю:

— Ваш король не столь благовоспитан и не столь учтив, как я думала, если приглашает меня к себе, полагая сразу же жениться. Истинно, не нанялась я в служанки, чтобы являться по его приказу. Но скажите вашему королю — пусть, ежели хочет, явится ко мне сам, коль так меня ценит и любит, да сочтет себя счастливым, если я соглашусь взять его в мужья и супруги, ибо сеньор должен обращаться к дамам, а не дамы к сеньорам.

Рис. 1

— Госпожа, — говорит рыцарь, — все, что вы молвили, я повторю ему, да боюсь, не узрел бы король в том гордыни.

— Пусть считает, что хочет, но мой ответ является и учтивым и разумным.

— Не желаете ли что добавить?