СЛУЧАЙ НА ОДИН БАЛЛ

Тэо заходит на кухню, джинсы у него приспущены и болтаются на бедрах так низко, что видно нижнее белье; футболка невероятного размера, а на шее какая-то странная медаль.

Тэо. Чё как?

Я. Эй, чувак, ты что, забыл, мы живем в пригороде, а не на окраине. Сегодня День памяти Тупака[2] или что?

Я твержу маме: у нас с Тэо нет ничего общего, но она убеждена, что со временем это изменится. По-моему, она сумасшедшая.

Друзей у меня нет. Доставать меня начали еще в детском саду, когда врач прописал мне очки. В школе учительница попросила одного популярного мальчика носить очки с простыми стеклами, чтобы мне было с кем общаться, но оказалось, он не имел ни малейшей охоты рассуждать о том, к какой категории стоит относить археоптериксов – к доисторическим птицам или к динозаврам. Стоит ли говорить, что наша дружба не продлилась и дня. Теперь я уже привык слышать от детей: «уйди», «пересядь в другое место». Меня никогда не звали поехать куда-нибудь на выходные. Я просто не понимаю намеков, которые делают люди. Так что, если я разговариваю с кем-нибудь в классе и этот парень или девчонка говорит: «Ой, уже час дня?», я смотрю на часы и отвечаю: «Да, уже час дня», хотя на самом деле этот человек не нуждается в моем подтверждении, а подбирает вежливый способ от меня отделаться. Не понимаю, почему люди никогда не говорят прямо, что они имеют в виду. И в этом похож на иммигрантов: они приезжают в страну, выучивают язык, но совершенно теряются, когда слышат идиомы. Серьезно, как может человек, для которого английский не родной язык, понять, что выражение «get the picture»[3] не имеет отношения ни к фотографированию, ни к живописи? Для меня общаться с людьми, будь то в школе, на обеде в День благодарения или в очереди за билетами в кино, – это все равно что поехать в Литву, не зная литовского языка. Если кто-нибудь спрашивает меня, что я делаю в выходные, я не могу ответить так же просто, как Тэо. Такой вопрос ставит меня в тупик. Сколько информации я должен выдать? И вместо того чтобы последовательно описать свои планы, я беру за основу чужие слова и, пародируя Де Ниро в фильме «Таксист», переспрашиваю: «Это вы мне?» Заметьте, что я неправильно понимаю не только одноклассников. Однажды учительницу по ОБЖ во время урока вызвали к телефону в канцелярию, и она сказала классу: «Не двигайтесь, даже не дышите». Нормальные дети проигнорировали ее слова; несколько пай-девочек тихо работали за партами. А я? Сидел как статуя и не дышал, пока едва не упал в обморок.

У меня была подруга, ее звали Алекса. Но в седьмом классе она переехала в другой город. После этого я решил относиться к школе как к антропологическому кабинету. Я пытался развить в себе интерес к темам, которые интересовали нормальных детей, но это было так скучно.

СЛУЧАЙ НА ДВА БАЛЛА

Девочка. Привет, Джейкоб. Смотри, какой у меня клевый плеер.

Я. Его, наверное, сделали китайские дети.

Девочка. Хочешь глотнуть моего лимонада?

Я. Если пить из одного стакана, можно подхватить мононуклеоз. И если целоваться – тоже.

Девочка. Сяду-ка я на другое место…

Станете ли вы винить меня за то, что я пытаюсь разнообразить беседы с одноклассниками, заводя разговоры о том, как доктор Генри Ли взялся за экспертизу в деле об убийстве Лейси Петерсон? В конце концов я перестал участвовать в пустой болтовне; следить за обсуждением того, кто с кем гуляет, мне так же трудно, как каталогизировать брачные ритуалы какого-нибудь кочевого племени из Папуа – Новой Гвинеи. Мама иногда говорит, что я даже не пытаюсь. Я отвечаю ей, что только этим и занят, но меня всякий раз отвергают. А мне это безразлично. Зачем заводить дружбу с детьми, которые плохо относятся к таким, как я?

Но есть некоторые вещи, для меня совершенно невыносимые.

1. Звук, когда комкают бумагу. Не знаю почему, но у меня возникает ощущение, будто кто-то делает это с моими внутренними органами.

2. Слишком много шума и мигающих огней.

3. Изменение планов.

4. Пропуск очередной серии «Борцов с преступностью», а их показывают каждый день в 16:30 по кабельному ТВ благодаря чуду объединения в синдикаты. Хотя я и знаю все сто четырнадцать серий наизусть, ежедневный просмотр этого фильма для меня так же важен, как прием инсулина для диабетика. Весь мой день спланирован вокруг этого, и, если что-то идет не так, меня начинает колотить.

5. Когда мама убирает мою одежду. Я раскладываю свои вещи по цветам, как в радуге: КОЖЗГСФ, и цвета не должны соприкасаться. Мама очень старается, но в последний раз совершенно забыла про синий.

6. Если кто-то откусывает от моей еды, мне приходится отрезать часть, на которую могла попасть его/ее слюна, прежде чем я примусь есть.

7. Распущенные волосы. Меня от них передергивает, вот почему мои по-военному коротки.

8. Когда меня трогает незнакомый человек.

9. Еда с комками, например заварной крем; или еда, которая взрывается во рту, типа зеленого горошка.

10. Четные числа.

11. Когда люди называют меня слабоумным, а я не слабоумный.

12. Оранжевый цвет. Он означает опасность, и в английском для него нет рифмы, а это подозрительно. (Тэо хочет знать, почему тогда я нормально отношусь к серебристым предметам, но я не собираюсь объясняться с ним.)

Бо́льшую часть своей восемнадцатилетней жизни я потратил на то, чтобы научиться существовать в мире, который временами оранжевый, хаотичный и слишком громкий. На переменах, к примеру, я хожу в наушниках. Раньше я носил огромные и был похож в них на контролера дорожного движения, но Тэо сказал, что надо мной все смеются, когда видят в коридорах, и мама убедила меня пользоваться вместо них такими, которые вставляются в уши. Я очень редко хожу в школьный кафетерий, потому что: а) мне там не с кем сидеть и б) все эти перекрестные разговоры, задевающие других, для меня как острые ножи. Вместо этого я болтаюсь в учительской, где, если случайно упомяну, что Пифагор на самом деле не открывал теорему своего имени (вавилоняне пользовались ею за тысячи лет до того, как Пифагор вызвал очарованный блеск в глазах своих греческих родителей), они не смотрят на меня так, будто я отрастил себе вторую голову. Если становится по-настоящему плохо, помогает давление – можно, к примеру, лечь под стопку постельного белья или накрыться тяжелым одеялом (одеялом с пластиковыми крупинками внутри, которые утяжеляют его), – потому что глубокая сенсорная стимуляция успокаивает меня. Один из моих врачей, поклонник Скиннера[4], ставил мне песни Боба Марли, чтобы я расслабился. Когда меня что-то расстраивает, я повторяю слова из них и говорю ровным голосом. Я закрываю глаза и спрашиваю себя: «Что сделал бы доктор Генри Ли?»