в журнал и забирали пакеты с передачами. На Настю люди косились с сочувствием и пониманием — видимо, многие через это уже прошли.

Привезли еще одну каталку, засуетились вокруг нового больного.

Медсестра с обесцвеченными волосами распахнула дверь:

— Забирайте деда.

Еще один тесный кабинет, заполняем карту. Хронические болезни? Аллергия? Снимайте с деда одежду, да, всю. Вот простыня — желтая и застиранная, но чистенькая. Вот реаниматолог. Спросил у деда имя, дату рождения, где он живет.

Дед не ответил. Застонал.

— Поднимайте в реанимацию, — вздохнул доктор и сам сел за бумаги. Настя укрыла деда простыней, подоткнула, чтобы не простудился. Снова крепко сжала его пальцы. Дед выгнулся, захрипел.

Бессилие въедалось в кости.

Дедовы глаза налились кровью, но голубизна в них казалась такой пронзительной, что было страшно. Настя помогла протереть деда камфорным спиртом, вздрогнула от его хриплого стона.

— Настё-е-на… — прошептал он едва слышно. Посмотрел на нее так… так…

Так.

Настёна.

Деду сделали рентген, переложили его на другую каталку. Врачи в шуршащих синих куртках ушли и больше не вернулись. Настя помогла провезти деда по коридору, затянула каталку в лифт и отступила в сторону.

— Вам дальше нельзя, — сказала ей санитарка. — Идите в приемный покой, там дадут список, что привезти.

И закрыла двери перед Настиными глазами.

Насте хотелось подбодрить деда, прежде чем его увезут в реанимацию. Хотелось успокоить, погладить его по голове. Хотелось сказать хоть что-то. Прощаться не хотелось, нет, ни в коем случае, он справится, он выдюжит, это ведь дед, это же…

Настя стояла и смотрела на серые сомкнувшиеся двери. Внутри лифта загудел механизм, увозящий дедушку наверх. А она все стояла и смотрела.

Стояла и смотрела.

***

На полу в коридоре темнеет пятно от разбитых яиц. Мама, наверное, пыталась оттереть его губкой, но не смогла. Жалко.

Дедова тужурка покоится на крючке. Настя, едва стянув сапоги и пуховик, набрасывает тужурку на плечи — вот он, запах. Знакомый, родной. Дедушкин. Она идет на кухню, складывает покупки на клеенку с подсолнухами.

Удивляется, до чего похоже.

Ставит чайник кипятиться, находит в шкафу коробку с травами. Присаживается к столу и слушает воющий за окнами ветер. От растресканных темных рам тянет сквозняком, мороз за ночь расписал стекла узорами инея.

Настя гладит клеенку рукой и лезет в карман за телефоном.

Неважно, кто дежурит сегодня, она услышит знакомый голос и сквозь равнодушные гудки. Только он говорит с ней, вкрадчивый шепот прямо в голове, тот самый реаниматолог с блестящей лысиной и большим сердцем. А она даже не знает, как его зовут.

— Реанимация.

На самом деле гудки, но так легко представить, что и вправду реанимация.

— Здравствуйте. Это Настя Егорова.

— Здравствуй, Настя.

— Я… Расскажите, что было с дедушкой.

— Что?

Пауза.

— Скажите, что с ним произошло. Пожалуйста.

— Созрела?

— Да.

— Твой дедушка, Настя Егорова, умер три… уже почти четыре недели назад. Соболезную. Но ты, думаю, давно об этом догадалась?

Она молчит. Перед ней на столе лежат большие желтые подсолнухи — искусственные, конечно, откуда живым подсолнухам зимой взяться. Настя сначала хотела купить гвоздики и отвезти их на кладбище, к заснеженной могиле с черным крестом и золотистой табличкой. Мама скинула эту фотографию сразу после похорон, но Настя посмотрела на нее только этим утром.

Живые цветы она все же брать не стала, ей показалось грубостью оставлять их на морозе. Но до кладбища Настя так и не добралась, приехала к деду в квартиру. Открыла дверь своим ключом.

Все по-прежнему. Только дедушки больше нет.

— Семяшкин Валерий Николаевич умер в десять минут первого пополуночи. У него остановилось сердце… Твой дед был сильным человеком, Настя Егорова. Он боролся до последнего. Но даже это не всегда помогает.

Она знает. Мама сбросила это сообщение с результатами вскрытия, надеясь, что хотя бы после него Настя ответит на ее бесконечные звонки. Это было еще до похорон, когда дедушка лежал в морге… Настя не хотела верить, не хочет и сейчас.

Но она почти готова принять эту правду.

Теперь телефон можно отложить — для воображения не нужны лишние вещи. Она и вправду звонила в самом начале, разговаривала с тем самым реаниматологом, чьего имени не знает, а он единственный рассказывал Насте, что происходит с ее дедом. После дедовой смерти она боялась звонить в больницу — они играться не будут, скажут, как на духу, но она не готова была, не хотела, просто физические не могла…

Она слушала несуществующий голос в телефонной трубке и знала, что можно верить в чудо. Чуть-чуть, еще день или два. Не знать, умер дедушка или нет. Он ведь долго боролся, долго лежал среди таких же угасающих стариков, и у Насти все это время оставалось одно лишь спасение — вот этот вот голос, который не оставил их одинокими в беде.

— Почему? — спросила она у воздуха, и, если бы тот мог, то он бы обязательно ответил:

— Потому что всем нужно время, Настя Егорова. И у всех оно разное.

— Значит, сердце… Я поняла. Спасибо вам. Но все же, как вас зовут, а?..

Тишина. Настя не знает этого, и поэтому некому ей ответить.

Она выключает чайник, гладит пальцами искусственные подсолнухи.

Лекарств на дедовой тумбочке больше нет — мама раздала их по соседям и родственникам. Прибрала бумаги, задвинула вырванный из стенки ящик. Кажется, будто дедушка вышел ненадолго из комнаты, вот-вот вернется, обнимет Настю и прижмет ее глупую голову к груди.

У завешанного тряпицей зеркала стоит дедушкина фотография — он улыбается во все зубы. То самое фото, с семейного праздника. И черная ленточка сбоку. Лампадка со свечой из церкви, распечатанные на принтере молитвы.

Настя зажигает лампадку, присаживается напротив. Улыбается деду через силу:

— Пришла вот… Мама звонит, а я не беру трубку. Живу там, где ты все еще живой. Странно, да? С ума схожу, наверное.

Она сдирает ногтями облезающий со стола лак. Молчит.

— Ты мне приснился, представляешь. Мама выбивает ковер на балконе, а ты лежишь на кровати и смотришь на меня. Я говорю, что ты зря боялся больниц, вот мы тебя и забрали. А сама думаю, как забрали, ты ведь в реанимации, интубирован, на ИВЛ… Ты на меня смотришь и улыбаешься. Ничего не говоришь. Но улыбаешься. Значит, тебе там хорошо.

За окном завывает ветер. Настя приносит подсолнухи к лампадке.

— Мама приходила. В дверь стучала, говорила, что я жалеть буду. Они, видимо, хоронить тебя ехали. А я не пошла. Я в ванной закрылась и воду включила, чтобы не слышать,