И пока господин Маркус говорит, на лице у него со скоростью света сменяются все его рожи — чтоб лучше не знать их! — но господин Мунин тянет дедушку Аншела за край пальто, в точности как ребенок тянет за подол свою мать, и говорит ему: «Это еще что, господин Вассерман! У нас в Нойштадте, был у нас один Вайнтрауб, Шая Вайнтрауб его звали, молодой парень, совсем щенок, но такой ученый, ужас какой ученый! Даже в Варшаве слышали про него, потому что он получил специальную стипендию от самого министра просвещения, да, представьте себе! — поляк дает еврею стипендию! Теперь слушай! — говорит господин Мунин, и рука его сама собой сгибается и привычно заползает в карман: глубоко-глубоко, как будто он ищет там клад. (Вот именно, говорит Бейла, клад, который каждый бедняк может найти!). — Вайнтрауб этот, если, например, ты спрашивал его про месяц тамуз, например: что у нас имеется в тамузе, да? Скажи мне, пожалуйста, Шая, сколько минут, с Божьей помощью, имеется у нас от нынешнего дня и до праздника Песах в будущем году? Минут! Не дней и не недель, а минут, да? И он моментально, чтобы мы оба так помнили, господин Вассерман, сосватать наших детей, дает тебе точный ответ, прямо как робот, избави нас Бог от этой напасти!» И госпожа Хана Цитрин прекращает на секунду скрестись, и чесаться, и задирать подол, и расцарапывать свои голые — до самого верха — ноги, и смотрит на Мунина глазами, полными насмешки и презрения, и спрашивает: «А ответьте мне, не была ли у этого вашего Вайнтрауба голова, не про нас будь сказано, такая длинная, как початок кукурузы? И потом он поехал в Краков, да?» И господин Мунин становится вдруг немного сердитым и недовольным и говорит более тихим голосом: «Да, это тот самый молодец, беспримерно ученый». Тут Хана закидывает голову назад и хохочет таким жестяным скрежещущим смехом, как будто в горле у нее тоже чешется, и говорит ему: «Так знайте, что он сделался там спекулянтом на бирже, и опускался все ниже и ниже, и упал на самое дно, этот беспримерный ученый! Как же — слышали мы про него!..»

И они продолжают вспоминать, без остановки, без передышки, нисколько не слушая друг друга, и с такими интонациями, которые кажутся Момику знакомыми, только он не помнит откуда, и говорят так, без всякой опаски, про страну Там, выдают ее самые секретные пароли: Львовское воеводство, Бжижовский уезд, старый скотский рынок, большой пожар в Клойзе, трудовая мобилизация, увенчавшиеся успехом попытки, проклятый выкрест, чтоб его черти в аду глодали, рыжая Фейге-Лея и чернявая Фейге-Лея, и Аголден бергель — Золотой холм, который возле местечка Зайдмана, и там — слышите? — зарыты кубышки с золотом, которые шведский король поспешил припрятать, когда бежал от русского войска, а!.. Момик сглатывает слюну и запоминает все, голова у него на это прекрасно работает, голова у него, не сглазить, настоящий алтер коп, ладно, может, он еще не сравнялся с Шаей Вайнтраубом, который, да избавит нас Бог, был как робот, но и он, это уж точно, может сказать вам в любую секунду и вообще в любое время, сколько уроков физкультуры осталось до летних каникул и сколько учебных часов и минут тоже, не говоря уже о прочих вещах, которые он знает и помнит, не станем уж вспоминать о его прозрениях и предсказаниях, потому что Момик — он ведь настоящий пророк, как волшебник и чародей Йотем, он может, например, угадать, когда будет контрольная по арифметике, и, действительно, учительница Ализа входит и объявляет: положите тетради в портфели и достаньте чистые листы, и ребята смотрят на Момика, совершенно обалдевшие, а это, между прочим, нетрудное предсказание, потому что за три месяца до этого, когда папа проходил свое регулярное обследование сердца в больнице «Бикур-холим», тоже была такая контрольная, а Момик всегда немного волнуется, когда папа идет на это обследование, и поэтому он точно запомнил день, и в следующий раз, когда папа пошел в «Бикур-холим», тоже была контрольная, и поэтому Момик догадался, что в понедельник ровно через четыре недели учительница опять устроит контрольную, а другие ребята почему-то никак не могут сообразить такие вещи, для них четыре недели это слишком долгое время, чтобы что-нибудь помнить и вычислить, поэтому они по правде думают, что Момик какой-то волшебник, но у кого имеется тетрадь сыщика, и он записывает туда все происшествия, тот может знать, что однажды случившееся запросто повторяется еще и еще, и так Момику удается прямо свести с ума весь класс своими точными предсказаниями и тайными сведениями о танковой колонне, которая проходит мимо школы по шоссе Малха в точности один раз в три недели и в точности в десять часов утра, и еще он может знать — и это уже немножко пугает его самого, — когда снова появятся эти странные противные прыщики на лице у учительницы Неты, но все это, конечно, не очень важные и, может быть, даже глупые предсказания, самые обыкновенные надувательства, лишь бы ребята чуть-чуть уважали его, а не только все время обижали, потому что настоящие предвидения он бережет только для себя одного, о них никому нельзя рассказывать, никому! Например, о том, что он угадывает про своих родителей и обо всякой работе сыщика и разведчика, которому предстоит заново, из кусочков, сложить страну Там, теперь совершенно исчезнувшую и пропавшую. С этим у него очень много забот, потому что он — единственный в мире, кто может это сделать, только он один может спасти своих родителей от их кошмаров и ужасов, и от молчания, и от стонов, и от проклятия, которое висит над ними, ведь все это сделалось даже хуже с тех пор, как дедушка Аншел прибыл к ним и нечаянно опять напомнил им все, что они так старались забыть.

Понятно, что и самого дедушку Аншела Момик собирается спасти, только еще не знает, как именно. Он уже испробовал несколько систем, но пока ничего не получилось. Вначале, когда он оставался с дедушкой один и кормил его обедом, он как будто не нарочно несколько раз стучал по столу прямо у дедушки под носом, как это делали заключенные Рафаэль Блиц и Нахман Фаркаш, когда хотели убежать из тюрьмы. Он сам не знает, есть ли вообще какое-нибудь значение в этих постукиваниях, но у него появилась настоящая уверенность или, вернее, надежда, что кто-нибудь, кто сидит у дедушки внутри, откликнется на них. Ничего не произошло. Потом Момик пытался разгадать секретный код, который записан у дедушки на руке.

Он уже и раньше пытался сделать это с такими же кодами у папы, и у Бейлы, и у тети Итки, но не сумел. Эти коды совсем свели его с ума, потому что были записаны не чернилами и не ручкой и не сходили ни от мытья, ни от слюны, ни от чего. Момик испытал все средства, когда мыл дедушке руки, но номер оставался как ни в чем не бывало на том же самом месте, и Момик уже начал думать, что, возможно, его записали не снаружи, а изнутри, потому что так надежней, и что, может быть, внутри у дедушки в самом деле кто-то есть, и внутри у остальных тоже, и те, которые там сидят, зовут на помощь, и Момик ломал себе голову, что же это такое может быть, и записал дедушкин номер в своей тетради возле номеров папы, Бейлы и тети Итки, и проделал с ними несколько математических экспериментов — на его счастье, они как раз в это время учили в школе про гематрию, и Момик, конечно, стал в этом деле первым из всех, мигом все понял, и, когда вернулся домой, тотчас попытался перевести цифры в буквы, и переставлял эти буквы и так и сяк, но все равно из этого ничего не получилось, кроме нескольких странных, неизвестных ему слов, но он решил не отчаиваться, с чего вдруг! Один раз, это было среди ночи, у него возникла идея, почти как у Эйнштейна: он вспомнил, что есть такая вещь, которая называется сейфы, и в эти сейфы богачи прячут свои деньги и бриллианты, и открыть их можно, только если повернуть семь запоров в особом секретном порядке, и можете положиться на Момика, полночи он провел в вычислениях и опытах и назавтра, как только вернулся из школы, и забрал дедушку со скамейки, и разогрел ему обед, уселся напротив него и самым серьезным и взрослым голосом начал перечислять всякие сочетания этих цифр, которые записаны у дедушки на руке. Он перечислял их в точности как тот диктор, который объявляет по радио, какой билет выиграл в лотерее тридцать тысяч лир, и у него по правде появилась твердая уверенность, что в следующее мгновение дедушка раскроется, лопнет, как сухой стручок гороха, треснет пополам и какой-то дедушка-цыпленочек, маленький-маленький дедушка, веселенький и добрый, который любит детей, выскочит оттуда. Но этого тоже не случилось. Момик вдруг почувствовал странную тоску и печаль в душе, встал, подошел к дедушке, и обнял его крепко-крепко, и ощутил, какой он теплый, даже горячий, прямо как печь, и дедушка прекратил вдруг разговаривать сам с собой и целых полминуты молчал, лицо его и руки как будто отдыхали, и он прислушивался к чему-то внутри себя, но, как известно, слишком долго лодырничать, молчать и бездействовать ему не полагалось.