С сорок третьего года семья Мордюковых жила в станице Отрадной, перебравшись сюда с хутора Труболет. Станица, раскинувшаяся на берегу реки Уруп, была основана в середине XIX века на том месте, где ранее размещался адыгейский аул. Однако победа русского оружия в Кавказской войне привела к смене владельцев этих мест. Богатые чернозёмные почвы и благоприятный климат привлекли сюда множество поселенцев, в первую очередь кубанских и донских казаков. Называлась станица поначалу Усть-Тигиньской. Через неё проходил почтовый тракт, а вот железнодорожные станции лежали несколько в стороне — до ближайшей из них, Невинномысской, нужно было ехать около 46 вёрст. Тем не менее Отрадная постепенно росла численно, часть прибывших основывала по соседству с ней хутора, где занималась преимущественно разведением овец. К началу ХХ века в Отрадной и соседних хуторах жило свыше 11 тысяч человек, имелось два училища. А число, выражаясь официальным языком той эпохи, «торгово-промышленных заведений» превысило полсотни. Так что Отрадная отнюдь не была какой-то глухоманью…

Понятное дело, что времена коллективизации, а затем войны и оккупации не очень благоприятно отразились на жизни станицы. И всё-таки даже в обстановке разрухи после изгнания с Кубани гитлеровцев жить здесь было, если можно так выразиться, веселее и интереснее, чем на хуторах типа Труболета. Особенно — молодёжи, к числу которой принадлежала Нонна Мордюкова. И если даже во время оккупации молодые люди находили время и возможность для отдыха и вечерних посиделок, то что говорить теперь, когда фронт ушёл из этих мест?!

Хотя обстановка вроде бы не слишком располагала к веселью… Жили голодно, донашивали ещё довоенные вещи, чиня и латая по мере их износа. Острее всего, пожалуй, по-прежнему ощущался дефицит соли. Счастливцы, у которых ещё оставались какие-то вещи на обмен, могли где-нибудь разжиться столь необходимым продуктом, причём свои условия диктовал, как правило, продавец соли. Бывало такое, что за небольшое количество соли приходилось отдавать, например, пальто или что-то другое из одежды. Позже актриса вспоминала, как её маленькие братья и сёстры, просыпаясь утром, тут же интересовались у матери: сегодня лепёшки будут посоленные или пресные?

В доме была всего одна кровать, считавшаяся едва ли не предметом роскоши. На ней обычно спали мать, отец-инвалид и кто-нибудь из счастливчиков — меньших детей. Остальным приходилось ночевать на полу, вповалку, на мешках из-под сена.

Суровые порядки военного времени не располагали к прогулам или отлыниванию от работы, но можно отметить, что и сами люди были достаточно сознательными, верили, что своим трудом приближают Победу, что выращенное и собранное ими зерно послужит для снабжения фронтовиков. Между тем трудовые нагрузки были так высоки, что не хватало светового дня, зачастую приходилось работать ночью. Что же касается заработков, то о чём тут говорить? Скажем, такая работа, как собирание семечек подсолнухов из перезревших на солнце и осыпавшихся шляпок. Чтобы набрать одно ведро, каждый сборщик затрачивал около тридцати минут. А чтобы целый ящик? Когда приносили на склад этот ящик, колхозный учётчик рисовал на стене одну палочку. На трудодень нужно было выработать десять таких ящиков, отмеченных соответственно десятью палочками. А какая цена тому трудодню — смех, да и только! И когда ещё будет этот расчёт.

Кормились сборщики подсолнуховых зёрен тут же в поле, так сказать, подножным кормом — всё теми же семечками. Порой обеденный перерыв застигал всех посреди ночи. Но никто не плакал и не укорял свою скорбную долю, не требовал строго нормированного рабочего дня «от сих до сих». Молодёжь, поудобнее расположившись в поле, лузгала семечки — чем не замена регулярному трёхразовому питанию? К счастью, ещё хватало жизненной энергии и неистребимого оптимизма.

Выращивали в этих местах и коноплю, однако никто не воспринимал её как наркотическое, дурманящее средство. Была это важная для кубанских угодий сельскохозяйственная культура. Жали её серпами, сдавали в колхоз, зарабатывая всё те же «палочки» трудодней.

Наивно, однако, было бы полагать, что люди могли в те труднейшие времена выживать только на голом энтузиазме. Хотя законы тогдашние и до войны особым либерализмом и гуманностью не отличались, а в войну были помножены ещё и на дополнительные строгости, но голод и нищета вынуждали даже вполне лояльно относившихся к Советской власти колхозников идти на нарушения установленных порядков. Даже на преступление, пользуясь терминологией пресловутого закона 1932 года «о колосках», согласно которому категорически запрещалось собирать на колхозных полях даже осыпавшееся зерно, уцелевшие после уборки колоски. Нелюдские были порядки, вспоминала впоследствии актриса: пусть лучше остатки урожая сгниют под дождём или снегом, но и помыслить не моги, чтобы «похитить социалистическую собственность»! Как ни прискорбно признавать, но даже немцы не додумались во время оккупации до таких строгостей.

И всё-таки почти все семьи, а особенно те, в которых голодными глазами с утра на родителей смотрело множество детишек (семья Мордюковых, понятное дело, относилась к такой же категории), вынуждены были идти на риск и посылали детей собирать оставшееся после жатвы зерно. Больше всего приходилось при этом бояться объездчиков, которые верхом патрулировали колхозные поля. Люди среди них были разные, но в большинстве своём такие, что упивались доставшейся им властью, хотя бы и небольшой. Любили, заметив малолетних «преступников», подлететь на лошади с истошными криками, гнать пойманных детей перед собой, принудить их высыпать из мешочков всё собранное, а напоследок ещё и хорошенько перетянуть по спине плетью или батогом. Ещё и благодарить их полагалось, что не дали делу ход, не заявили в милицию, а то ведь ребятам и девчатам постарше и тюрьмы было бы не избежать в таком случае… А ещё ведь и выстрелить могли — имели такое право. И случалось, накачавшись перед дежурством дармовой самогонкой, блюститель порядка спускал курок по расхитителям. Был случай, когда застрелили одного из школьников. Хоронили погибшего всей станицей, плакали, скрипели зубами, а что ещё могли поделать?!

Родители Нонны были коммунистами, а это ещё больше увеличивало ответственность в случае быть пойманной — ведь тогда отца и мать неминуемо исключили бы из партии, а дальше легко представить, какая бы судьба ожидала их. Исключение по тем временам являлось едва ли не высшей мерой наказания, потому что исключённый как бы автоматически лишался большинства своих гражданских прав, получал своеобразное клеймо изгоя, с которым можно делать всё что угодно… Поневоле можно было позавидовать тем ходившим подбирать колоски подросткам, у которых родители были беспартийными, — в случае чего с них и спрос был бы меньше.

Нонна с подружками, а то и с кем-нибудь из младших в семье детей наловчилась прятаться в соседней с полем лесополосе, пережидая, пока минует конный патруль. Тряслись от страха, но голод — не тётка… Зато, если удавалось удачно насобирать зерна, домой возвращались триумфаторами: вон сколько продовольствия в семью несём! Вечером Ирина Петровна пекла оладьи, которые вмиг исчезали со стола. И мама веселела в такие вечера, не отводила глаз от довольных и хотя бы на время сытых детских лиц, а наоборот, рассказывала всякие занимательные истории, под которые время коротать было быстрее и легче.