Сам же Миха, почти сподобившийся поцелуя, пребывал от этого «почти» в таком обалдении, что после первых же фраз начал отклоняться от заготовленного текста своей речи.

— Дорогие товарищи, друзья! Я хотел бы сказать о том, насколько важно в наши дни знать произведения основоположников единственного в мире подлинно научного мировоззрения. Все их помыслы были пронизаны великой, поистине бессмертной любовью. — И, едва Миха произнес это слово, взор его блаженно просиял, и он, позабыв обо всем на свете, зашелся вдохновенной тирадой: — Любовью, которая наделяла их силой и непобедимостью и окрыляла, как бабочек, помогая вылупиться из кокона, в котором все они тоскливо прозябали, и в свободном, счастливом парении витать над нашим прекрасным миром, над солнечными лугами, полными самых дивных душистых цветов и самых пленительных красок…

Тревожно оглянувшись по сторонам, Толстый тихо спросил:

— Мужики, ему в еду ничего не подмешали, а?

На что Марио только шепнул:

— Если подмешали, я бы тоже не отказался попробовать.

Воодушевление Михи имело следствием то, что, закрывая вечер, Эрдмуте Лёффелинг в своей коротенькой заключительной речи даже задалась вопросом: «Может ли революционер быть страстным?», чтобы тут же дать на него твердый ответ: «Да, революционер может быть страстным!»

И не удержи Марио Миху силой, тот непременно бы вскочил и с сияющим взором выкрикнул бы на весь зал: «Да! Да! Так давайте же и мы жить более страстно!»

После собрания Миха подошел к Мирьям и сказал ей так, чтобы никто не услышал:

— А я видел, как ты во время своей речи пальчики скрестила.

— Да? — только и спросила Мирьям. — Значит, это наш с тобой секрет.

И, оставив Миху стоять столбом, упорхнула к выходу.

Тут Михе почудилось, что он слышит знакомый сытый рокот «АВО». Он кинулся на улицу, но успел увидеть лишь спину Мирьям на заднем сиденье умчавшегося мотоцикла. Однако в тот вечер уже ничто не могло поломать ему кайф, даже очередная проверка документов, которую учинил ему участковый.

«Она обещала мне поцелуй, она обещала мне поцелуй!» — ликующе повторял он про себя всю дорогу. И только возле дома, зная, что мать наверняка смотрит на него из кухонного окна, постарался взять себя в руки.

Мать Михи звали Дорис, и она любила повторять: «Только на мне вся лавочка и держится!» В сущности, так оно и было. А под «всей лавочкой», кроме Михи, подразумевались еще его брат Бернд и сестра Сабина, оба старше Михи.

Сейчас Бернд служил в армии, хотя ему едва не удалось отвертеться. Штука в том, что его угораздило родиться 29 февраля. А в армии, судя по всему, считалось, что в феврале всегда и при всех обстоятельствах дней только двадцать восемь, и точка. Короче, повестку на освидетельствование Бернд не получал ни разу. И когда в газете вдруг появилось объявление: родившиеся в такие-то годы обязаны пройти медицинское освидетельствование для призыва на военную службу, Бернд поначалу решил это дело просто проигнорировать:

— Никто не вправе требовать, чтобы я каждый день читал газету! — кипятился он. — Ни одна собака меня не хватится, это дело в жизни не всплывет.

Мама Михи, госпожа Куппиш, уже тогда отличавшаяся некоторой боязливостью, только и заметила:

— Такие дела всегда всплывают.

Словом, Бернд все-таки отправился в военкомат. И выложил газету на стол призывной комиссии со словами:

— Добрый день! Вот, пришел по вашему объявлению.

Офицеры из призывной комиссии юмор Бернда не оценили и незамедлительно принялись на него орать:

— Оставить шуточки! У нас тут другие порядки. Не только в любом, но и во всяческом отношении!

Они припугнули Бернда диктатурой пролетариата, объявив ему, что он и так уже переступил все границы — «не только дозволенного, но и вседозволенного».

Когда Бернд вернулся с освидетельствования, он только про одно и рассказывал: до чего «чудно они все там разговаривают». Но едва в армию загремел, тамошнюю странную манеру изъясняться сам очень быстро усвоил. Так что когда он в отпуск приехал, Куппиши узнали своего сына и брата с совершенно неожиданной стороны. Вместо того чтобы, как раньше, спросить: «Когда, наконец, мы будем ужинать?», — он вопрошал: «Жрачку когда-нибудь дадут?» А когда его спросили, как ему понравилось в театре, в ответ прозвучало примерно вот что: «По выдвижении в зрительный зал занял заданную позицию в восьмом ряду. В остальном без происшествий». Ясное дело, домашних это обеспокоило, но виду они не подавали. «Это у него временное, — так они решили. — Само пройдет».

Хотя Бернд и трубил в армии, без него в тесной квартире ничуть не стало просторней. Жить дома, как считал Миха, вообще дело нелегкое. Глава семейства, Куппиш-старший, работал на трамвае вагоновожатым, и ему приходилось частенько подниматься в такое время, когда обычные люди имеют обыкновение спать. Из-за тонкой перегородки до Михи доносились все звуки, которыми человек обычно начинает день. А поскольку график работы у господина Куппиша был нерегулярный, Миха никогда не знал, когда у отца выходной. Не то что отец Очкарика, тот был инженер и домой приходил каждый день без пяти пять, минута в минуту. Михе такая определенность казалась поистине райским блаженством. У Очкарика, к тому же, не было ни братьев, ни сестер. У Михи, напротив, помимо брата Бернда имелась сестра, тоже старшая, по имени Сабина. И она сейчас как раз вступила в пору, когда полагается иметь «постоянных партнеров», которых Сабина почему-то неизменно приводила домой жить. Впрочем, Сабина, похоже, принцип постоянства усвоила не до конца — она всякий раз приводила в дом нового постоянного партнера. Миха уже и по именам их не старался запоминать, говорил просто: «Сабинин очередной». Всякого постоянного-очередного Сабина любила столь пылко, что старалась подражать ему во всем. В итоге Куппиш - старший однажды застукал дочь, когда та писала заявление в партию. От возмущения и ужаса папа Куппиш чуть на потолок не полез (что в малогабаритной квартире было, пожалуй, не слишком трудно), но Сабина в оправдание только кивнула на очередного:

— Так он тоже в партии.

— И я дам тебе рекомендацию! — горячо заверил очередной. — Ведь ты же попросишь у меня рекомендацию, не так ли?

Сабина радостно закивала, но господин Куппиш без долгих слов положил конец ее партийным чаяниям, попросту забрав у дочки заявление, которое, несколько раз сложив, сунул под ножку стола, ибо стол шатался.

Как ни тесна была квартира, а для большого кресла в ней место нашлось. Громадное, что твой трон, кресло, с изголовьем, могучими валиками подлокотников и глубоко проваливающимся сиденьем. Это было излюбленное и постоянное место дяди Хайнца, или, как его за глаза звали, «западного дядюшки». Видно, кресло дядюшке Хайнцу очень нравилось, ибо приезжал он часто. Назначение кресла, в сущности, к тому и сводилось, чтобы принимать западного дядюшку в свое лоно.