только продолжали поддавать жару. Причём при каждом очередном вбросе воды на раскалённые камни тот, что с кочергой, ритмично закрывал-открывал железную дверцу печного зева, благодаря чему жар быстро заполнял парное помещение.

— Сейчас, ребята, — подбадривал один из них, махая веником над головой, — ещё пару бросков — и можно будет по-человечески париться. А то сидите как варёные мухи.

«Варёные мухи» сползали всё ниже и ниже, а некоторые пулей вылетали из парной, где жар становился действительно невыносимым. После холодного бассейна мы ещё как-то держались. Я даже попытался подняться в беседку. Подняться достойно мне так и не удалось, я вполз в неё буквально на карачках, придавленный адовым жаром. Сколько так можно продержаться — не ведал. Решил на счёт «одиннадцать» уходить с позиций. На счёт «шесть» я уже чувствовал опалённые плечи, а на «девять» уши начали сворачиваться в трубочку. Волосы нагрелись, словно керамика в муфельной печке. На счёт «одиннадцать», уже не осознавая, что вообще происходит вокруг, я по инерции сполз с полка и галопом побежал в бассейн. Вот теперь только до меня дошло, для чего в бассейне столь холодная вода. С шипением охлаждаемого металла я бухнулся с головой в это римское роскошество, лёг спиной на его кафельное дно, открыл глаза и увидел сквозь холодную прозрачную воду уходящие в небо белые колонны. Поскольку потолок над бассейном был стеклянным, то видение было столь чистым, что оставалось только ждать явления ангела небесного.

В помывочном отделении меня уже ожидал Агрий Робертович, который поведал следующее:

— Когда ты скатился с полка и как угорелый выскочил за дверь, фирменные парильщики всей гурьбой забрались на самую верхотуру и стали хлестать друг друга большими дубовыми вениками с таким остервенением, что я подумал: могут эдак и забить себя, если не до смерти, то наверняка до инфаркта с миокардом. — Так он выразился. — Продолжалась эта экзекуция минут десять. Кто их знал, уходил из парной заранее. Там как в преисподней сейчас. Правда, грешники все разбежались. Теперь в парную можно не ходить, потому что меньше пяти-шести ходок они не делают.

После бассейна мы решили взять тайм-аут и, завернувшись в простыни, отсидеться в предбаннике на прохладных кожаных диванах. Мимо опять продефилировал Семён Фарада. В этот раз он был в меру пьян, и на лице у него появилась маска полного благодушия. Похоже, что кто-то его всё-таки узнал. По всем статьям было видно, что ни париться, ни мыться он уже не собирался.

— Пушкинский театр, говоришь? — пропел Фарада. — Барнаул? Помню-помню, как спирт пили, а вот Пушкинский, скажу честно, не помню.

— Память нужно тренировать, — наставительно заметил мой неподражаемый актёр, — и закусывать не огурцом, а чёрной икрой.

— Ролей больших не дают, — пожаловался Фарада, — а на маленьких разве память разовьёшь. Да и гонорары не под чёрную икру калькулированы. Уже восемьдесят ролей на себя примерил, и только две главные. Я больше артист эпизода. Но характерный! — добавил он, подняв вверх указательный палец.

— Это точно! — заметил я.

— Во! — обрадованно воскликнул наш собеседник. — А вы из какого театра, простите? Что-то не припомню… Внешность заметная. Не из «Лейкома», случайно? У Марка Захарова не мог вас видеть?

— У Захарова дочь Агрия Робертовича служит, — поправил я. — А я — у Марка Исааковича Рабиновича.

— Кто таков? Не слышал ни разу. Какой-нибудь районный театр, наверное?

— Да, именно районный, — подтвердил я. — Район ЦВА.

— И где ж такой? Не припомню.

— Центрально-Восточная Атлантика.

— Что, и там играют? — не понял Фарада.

— Ещё как играют! Особенно в Мавританской зоне. Трал закинут, через час — сорок тонн скумбрии. Успевай только шкерить.

— А Рабинович при чём тут? — удивился Фарада.

— А он у нас капитаном.

— А-а-а! Так вы моряк?! Моряков ни разу не играл. Фактура не та. Хотя вот Рабинович же моряк. А я чем хуже?

— Сё-ёма! — послышалось из ближайшего к нам кабинета, завешенного сморщенной тёмно-синей материей. — Пропускаешь! Мы уже за твою «Таганку» выпили. Теперь давай за Любимова, а потом, наконец, и за тебя.

Сёма сделал губы буквой V, извинился и пробурчал:

— Затянули, гады, не хотел. Теперь приходится отдуваться. Вот оно — бремя славы! — И быстрым боковым шагом юркнул в кабинет, откуда были слышны голоса и звон посуды.

Через минуту за сморщенной занавеской дружно запели:

Уно, уно, уно, уно момента,

Уно, уно, уно комплимента…

Мы с Атрием Робертовичем под аккомпанемент навязшей у всех в зубах песни пошли на последнюю запарку. Как он выразился — «чистым паром». Это когда без веника, с коротким заходом и после окончательной помывки. Потом — холодный душ и пол-литра жигулёвского.

— Дорожи этим моментом, — сказал мне Агрий Робертович, поднимая кружку с пивом. — Он никогда не повторится.

Фарада из кабинета уже не выходил, слышен был только его голос. Пиво было кислым, с быстро оседающей пеной и недостаточно холодным. За занавеской что-то говорили про Высоцкого, про Караченцова, про Горбачёва и Ельцина.

И всё было у нас ещё впереди.

Извивы моды в стиле «а-ля Петрович»

Наш учитель физкультуры и тренер секции юных футболистов Петрович не утруждал себя поисками дефицитных кроссовок. Ему просто повезло: кто-то из родителей его подопечных привёз тренеру в подарок китайские белые суперкеды «Два мяча», достать которые в те времена было практически невозможно. «Два мяча» — это мечта каждого школьника или студента Советского Союза в конце 60-х.

Петрович эти кеды почти не снимал — был в них и в спортивном зале, и в нескончаемой сутолоке города, и в школьных классах, и на стадионах во время тренировок и футбольных матчей. Было подозрение, что он в них и спать ложился. Но поскольку этого никто не видел, то последнее предположение всё-таки оставалось на уровне гипотезы, тем более что жена Петровича эту гипотезу не подтверждала.

В итоге уже через полгода кеды потеряли свой натуральный белый цвет и приобрели «натуральный» буро-землистый. Никакие стирки или чистки зубным порошком не помогали, и в один удобный момент, когда жена в большом эмалированном тазу проваривала в ядовито-красном анилиновом красителе свою старую битловку, Петрович бросил туда и любимые кеды.

Результат превзошёл все ожидания: бурый брезентовый верх кедов приобрёл густой бордовый цвет, а битловка пошла разводами самых причудливых форм, размеров и оттенков — от слегка розового до густо-малинового в крапину.

Вероятно, с этого момента и начался отсчёт времени для моды на яркие цвета. Но мало создать культовые вещи — их ещё надо продемонстрировать публике, запустить в массы на уровне подсознания, а потом