Шоколадно-букетного периода в нашей любви не было. Ни прогулок под луной, ни сидений на лавочке в объятиях, ни поцелуев в подъезде. Романтика отсутствовала. После моего пьяного представления мы с Витей один раз сходили в кино, один раз поужинали в кафе. На третье свидание он пришел в общежитие. Соседок не было. Положение ясное и недвусмысленное: уединение, кровати, два молодых здоровых человека, которых влечет друг к другу. Витино тело, его запах, сильные нежные руки вызывали у меня медовый трепет – словно кровь заменили на мед, точнее – на хмельную медовуху. Но в финале любовный дурман рассеялся. Мое девство было защищено, как банковский сейф. Внутри меня находилась свинцовая перегородка, не поддававшаяся толчкам Витиного инструмента. Было больно и напоминало манипуляции стоматолога с бормашиной, ввинчивающейся в гигантский зуб. Витя тоже стремительно терял любовный кураж. В какой-то момент он решил отступить, прекратить штурм. Но я воспротивилась, обхватив его спину ногами. Помогала встречными движениями, каждое из которых причиняло мне пронзительную боль. Это должен сделать Витя и только Витя! А боль я перетерплю.

Потом мы лежали, обнявшись. И было волшебно, прекрасно. Я заткнула кровоточащую рану в промежности, скомкав собственные трусики. Болело, щипало, как ножом порезали. Но я выдержала бы десяток подобных травм ради минут истинной близости с Виктором.

И сейчас у меня так: до остановки сердца я счастлива перед соитием и после. Но само соитие – необходимая плата, без которой нет блаженства. За проезд в автобусе надо платить, за минуты счастья – тоже.

Совокупляться можно быстро и везде: в парке под кустами, на чердаках, в сараях. Но чтобы испытать подлинное счастье, нельзя торопиться. Поэтому я очень хотела замуж. Кто осудит за желание счастья?

Виктор привел меня к себе домой. Максим Максимович был при галстуке и в неглаженой сорочке, будто жеваной. Максим Максимович церемонно поцеловал мне руку и пригласил попить чаю.

Я задыхалась в их квартире. Наверное, даже определенно, Витя с отцом навели мало-мальский порядок. Вымыли посуду, смахнули пыль. Но пыль в их доме была застарелой – сантиметровой, на всей мебели, на всех поверхностях. Пахло склепом. Запах особенно усиливался в комнате, где лежала Анна Дмитриевна, – несло гниением. Анна Дмитриевна жила от укола до укола, их дважды в день делала медсестра. Бедную женщину, скрюченную, как трупик воробушка, перед уколами терзали страшные боли, она не стонала, а тихо верещала. Медсестра Оля, на которую молились Витя и его отец, делала укол, выгребала из-под Анны Дмитриевны запачканные простыни, обтирала больную, перестилала постель. Оле платили немалые деньги за работу, которую она была обязана выполнять бесплатно – за ставку. Мне хватило одного взгляда на эту дамочку, чтобы понять, как наживается она на несчастье двух горюющих мужчин. И Оля усекла с ходу – со мной не пройдут игры в благотворительность.

Тело лежачего больного натирают камфорным спиртом, дубят кожу, чтобы не было пролежней. Моя бабушка полтора года не вставала с постели – и ни одного пролежня. Мама ухаживала за свекровью истово – как за малым ребенком-инвалидом. А спина, локти Анны Дмитриевны были покрыты мокнущими язвами. Так содержат больную?

Витя и Максим Максимович решительно воспротивились моей попытке изменить ситуацию. Оля! Только Оля! Как Оля скажет. Черт с ней!

Но без всяких приглашений я в течение недели, каждый день на несколько часов, приходила к ним домой и драила, драила квартиру. У меня сломались все ногти и воспалилась кожа на пальцах, потому что отчистить эту конюшню можно было только с помощью сильных химических средств. Зубными щетками я выковыривала жирную грязь из стыков и вокруг вентилей газовой плиты. Ползала на карачках, из-под плинтусов выгребая археологическую спрессованную пыль. На оконных стеклах, на мебели можно было рисовать, как на глине. Чтобы отчистить их до первозданного состояния, требовался скребок. Я скребла, скребла и скребла. Потом мыла, мыла и мыла. Обои в кухне не подлежали восстановлению, я их содрала, купила клеящуюся пленку в веселый ситчик и обновила стены. В ванной и в туалете был полный швах – облупившийся кафель с черными разводами грибка. Моя бабушка говорила грубо, но точно: «Жрать и срать надо в чистоте». Я вызвала братьев. Петя и Коля отбили старый кафель, выровняли и загрунтовали стены, оклеили влагостойкой пленкой под мрамор. Ванную и туалет было не узнать. Братья работали без перекуров и перекусов, я их торопила, подгоняла.

– Гнездо вьешь? – ухмыльнулся Петя.

– Только свинство ликвидирую. А гнездо мое будет не в пример этой убогости.

– Когда с женихом познакомишь? – спросил Коля.

«Когда он предложение сделает», – про себя подумала я. Вслух ответила:

– Познакомлю обязательно.

Я дала братьям деньги, чтобы поели в кафе на автовокзале, домой они попадали только поздно ночью. Расходовала я выигранное на тотализаторе. На себя не потратила ни копеечки. Купила новые сковородки и кастрюли, потому что за старые было противно взяться, плюс моющие средства в промышленных количествах, плюс краски и пленки для минимального косметического ремонта.

Во время моих набегов Максим Максимович либо тихо сидел в комнате с книгой, либо уходил на прогулку. Витя был на работе. Возвращался вечером и не замечал, что в квартире что-то изменилось: хрустальная люстра, на мытье которой у меня ушло пять часов, празднично сверкает, оконные стекла не мутные, а прозрачные, занавески свежевыстираны, а на ковровых дорожках появился узор, прежде затоптанный.

Но не увидеть перемен в ванной, в туалете и на кухне было невозможно.

– Субботник завершен, – весело сказала я, когда мы пили чай на кухне. – Теперь ваша квартира как игрушечка.

– Огромное спасибо, Вика! – быстро заговорил Максим Максимович. – Мы вам очень признательны! Столько трудов!

Максим Максимович каждый день уговаривал меня остановиться, прекратить: пусть будет как было, мы с Витей сами, потом как-нибудь, неловко – превратили вас в поденщицу. Я отмахивалась и делала свое дело.

– Хотя не знаю, – продолжил Максим Максимович, – стоило ли… – замялся он.

– В нашем доме теперь блеск и чистота, – подхватил Витя. – Но в нашем доме перестало пахнуть нашим домом.

Такая вот была благодарность.

Прошло много времени, и как-то я напомнила мужу про ту многодневную генеральную уборку.

– Это тебе самой требовалось, – неожиданно заявил Виктор.

Я вспыхнула от обиды и стала оправдываться. Мол, не набивала себе цену, не обустраивала гнездышко, в которое меня пригласят.

– Было элементарно, по-человечески, жаль вас – запущенных до паутины по углам.

– Вика, ты неправильно меня поняла. Я вовсе не собирался обвинить тебя в далеко идущих матримониальных планах. Эти-то планы как раз нормальны. Но мы ни о чем тебя не просили. Мы не хотели ничего менять в доме, пока жива мама. Нам было плевать на грязные окна и паутину на потолке. По сравнению с тем, что мы теряли, это было ерундой. А ты не могла находиться в той обстановке, ты говорила, что задыхаешься. Ты для себя вылизала квартиру, хотя думала, что совершаешь подвиг для нас. Типичное женское поведение: сначала она гробится, изменяя то, что ее не устраивает, а потом ждет от окружающих похвалы. Между тем как ее подвиг – это обеспечение собственного комфорта. Подвиг совершается для себя, а не для других. Если ты хочешь что-то сделать для других, сначала пойми, что этим другим требуется.