Приблизившись к дому, Луций Кантилий вошёл в портик, пересёк атрий и направился к лесенке, что вела в коридор, в глубине которого находились комнаты Волузии, а оптионат следовал в нескольких шагах за ним; на душе у него было тревожно и трепетно.

Но всё же, подойдя к лесенке, Луций Кантилий остановился на её последней ступеньке и вдруг, прислушавшись, уловил звуки мужского голоса, возбуждённо говорившего в комнате Волузии.

— Да ну же, женщина, — угрожал неизвестный гость, плохо выговаривая латинские слова, — ты не скажешь, во имя своих богов, уверяю тебя, не скажешь.

А женщина твёрдым голосом отвечала:

— О, скажу, варвар, нечестивец… Клянусь тебе, клянусь непорочной Юноной Луциной, что ни твои угрозы, ни моё горе, сколь бы огромно и невыносимо оно ни было, меня не остановят. Я завтра же пойду к верховному понтифику и расскажу про твои ужасные козни.

— Женщина, не вынуждай меня… Чем быть раскрытым и осуждённым, я предпочту… Ты меня поняла?

— А ты понял, что я ничего не боюсь? Да, я несчастная мать, но из-за этого я не стану плохой гражданкой, я исполню свой долг…

— Здесь, в сумке, — сказал мужчина потише и более мягким голосом, — лежат пятьсот полновесных серебряных денариев[6]… после я дам ещё — в награду за молчание…

В это мгновение появился Гай Волузий, на юношеском лице которого отражались чувства гнева, негодования и страха, когда он услышал обрывки этого диалога, и Луций Кантилий с трудом удерживал его от стремления неожиданно ворваться в комнату матери. Гай дрожащим голосом сказал вполголоса товарищу:

— О боги! Кто он такой? И за какое преступление он хочет купить молчание матери? Во имя Вулкана, пусти же меня!

— Стой… Погоди, заклинаю тебя Юпитером Громовержцем, — прошептал Луций Кантилий, — замри и молчи…

И оба тревожно вслушивались, стараясь уловить, о чём говорит незнакомец в комнатах Волузии.

— Забирай свои деньги, нечестивец… Всё золото мира не заставит меня молчать!

И тут из комнаты донёсся стук сумки с деньгами, которую Волузия, очевидно, швырнула на пол.

— Будет лучше, если ты умрёшь, — негромко, но страшным голосом сказал мужчина.

И в то же самое время Волузия закричала от ужаса, потом из комнаты донеслись шум возни борющихся людей, стук падающего табурета и новый крик женщины:

— На помощь! На помощь!

— Я здесь, я здесь, мама! — воскликнул Гай Волузий и, обнажив короткий меч, ворвался в комнату матери; за ним поспешил Луций Кантилий, в руке которого сверкнул клинок кинжала.

Вот какую картину увидели друзья: Агастабал — потому что это именно он угрожал жизни Волузии — преследовал с верёвкой в руках, на которой была завязана затяжная петля, бедную женщину, устремившуюся к двери, из которой как раз появился её сын.

И тут комнату снова наполнил громкий, резкий, ужасный крик. От неожиданности глаза матери страшно расширились, она увидела сына, протянула было к нему руки, потом в испуге попятилась, словно увидела перед собой призрак и, запинаясь на каждом слоге, воскликнула:

— Мой сы-но-чек… мой сын…

Больше Волузия ничего не сказала, а Гай прижал её к груди и стал целовать в губы и в щёки; она же, затаив дыхание, безмолвно замерла в его объятиях.

В тот миг, когда Гай Волузий и Луций Кантилий вбежали в комнатку, место действия только что описанных событий, Агастабал, быстро оценив невозможность сопротивляться двум неожиданно появившимся вооружённым молодым людям, метнулся к окну, выходившему на улицу, вцепился обеими руками в подоконник и легко вспрыгнул на него со свойственным нумидийцам проворством; потом он перекинул тело наружу, осмотрелся и разжал руки, упав на проходившую под окном улочку.

Окна во вторых этажах римских домов находились невысоко над землёй, так что карфагенянин смог приземлиться на ноги, не причинив себе никакого вреда. Луций Кантилий бросился к окну, намереваясь поразить Агастабала кинжалом или, по крайней мере, схватить его, но тот, быстро придя в себя после прыжка, моментально пустился бежать.

Тем временем Гай Волузий осторожно усадил свою мать, остававшуюся неподвижной в его объятиях, на деревянный табурет, ещё надеясь, что она находится в обмороке; он хлопотал и хлопотал вокруг матери, пытаясь вернуть её к жизни, пока не ощутил холод, быстро охватывавший конечности; и тогда Волузий в отчаянии, борясь с усиливающимися спазмами, закричал:

— Мама, мама! Это я… я, твой сын… Волузий! Это я, твой сын, мама!

Луций Кантилий, следивший за исчезающим Агастабалом и скрежетавший зубами от гнева, обернулся к жалостной группе, которую составляли умершая мать и остолбеневший сын, который ещё не мог поверить своим глазам и не находил в себе смелости осознать своё несчастье. Луций, взволнованный совсем другим, спросил друга:

— Так что же это была за тайна, которую твоя мать унесла с собой в могилу?..

Подняв наполненные ужасом глаза на Луция Кантилия, несчастный Гай Волузий дрожащим голосом сказал в тупом оцепенении:

— Но, значит… она… мертва… Мама… Она и в самом деле мертва…

Кантилий, мрачный, молчаливый, стоял, сложив на груди руки. А несчастный юноша разразился мучительными безудержными рыданиями, душераздирающе вскрикивая:

— Мертва?!.. Мертва?!..

Выкрикивая это, он упал на бездыханное тело матери и, обхватив обеими руками её голову, покрывая её лицо горячими поцелуями, рыдая, срывающимся голосом восклицал:

— О, бедная мать! О, моя бедная мать!

Если бы некто, попавший в Рим через Кверкветуланские ворота во времена только что описанных событий, прошёл всю широкую и великолепную улицу, прорезавшую район Табернола, а потом повернул к Форуму и площади Комиций, то поблизости от двух названных площадей открылся бы обширный перекрёсток, образованный Священной дорогой и пересекавшей её Новой улицей, которая шла от Форума к Капитолию. Придерживаясь левой стороны и не входя на Новую улицу, пешеход на углу, всё с той же левой стороны Священной дороги увидел бы старинный дом в простом и строгом этрусском стиле. Когда-то здесь находилась резиденция царя жертвоприношений, то есть жреца, распоряжавшегося процедурой принесения жертв; их в давние времена приносили цари, а потом здание отвели под жильё верховному понтифику и прочим священнослужителям, распоряжавшимся в Риме культовыми делами. Скромный портик, опиравшийся на два ряда простых кирпичных колонн, вёл к входной двери, через которую попадали в вестибюль, где днём дежурил раб-привратник, а по ночам спящего в соседней комнатушке привратника сменял огромный эпирский пёс. Из вестибюля можно было попасть в атрий, исполненный тоже в этрусском стиле, вокруг которого шла кирпичная колоннада; посреди атрия находился имплювий, нечто вроде цистерны для сбора стекающей с крыш воды, и располагался алтарь пенатов. По обе стороны колоннады помещались восемь небольших комнаток, предназначенных для жилья прислужников и низшего жречества, обязанного оставаться под одной крышей с верховным понтификом. В глубине атрия, с правой стороны от входа, маленький коридор вёл в перистиль, обширный открытый дворик, вокруг которого шёл портик, поддерживаемый 32 кирпичными колоннами. Вдоль задней стены атрия, также с правой стороны, находились две комнаты: одна была предназначена для библиотеки и архива священных книг, другую использовали под склад священных одежд и культового инвентаря.