Доктор Дэвидсон свободной рукой осторожно убрал длинную прядь каштановых волос с лица девушки. Другой рукой он нащупал ее пульс.

– Слишком слабый, – пробормотал он. – Что с ней случилось?

– Не знаю, – сказал доктор Принс. – Я не смог ничего существенного у нее выведать. Кейт пришла домой только вчера. До этого она работала в меблированных комнатах в Ньюкасле. Ее мать думала, что она до сих пор там служит. Кейт не бывала дома уже несколько месяцев: находила различные предлоги, чтобы не видеться с родителями. А потом явилась как снег на голову. Учитывая этого «зверя», сидящего сейчас внизу перед камином, в ее нежелании ставить родителей в известность о своей беременности нет ничего противоестественного. Я думаю, что работный дом был бы для нее даже предпочтительнее, но Кейт боится его до смерти.

Улыбка угасла на лице доктора Дэвидсона.

– Вы ведь мало что знаете о работных домах? – спросил он коллегу.

Родни не ответил, занятый пациенткой. Движения его рук были быстрыми, расчетливыми. Он собрался с духом и начал мягко сжимать тело роженицы.

Прошло несколько минут…

Наблюдавший за ним Питер Дэвидсон думал: «Хорошие руки… Не дрожат. Он явно нервничает, натянут, словно лук… Что на него так подействовало? Чудной малый! Почему он занял место Келли, когда Андерсон перебрался в Вестоу? Хочет написать книгу на основе полученного здесь материала? Деньги, очевидно, его не интересуют. Старый болтун Ричардс говорил, что у него не меньше двух тысяч годового дохода ренты… Вот так-то! Две тысячи в год!»

Перед взором врача предстало видение ярко освещенной, сияющей белизной клиники, оснащенной новейшим оборудованием. Питер Дэвидсон не понимал, что нужно здесь этому богачу. Он не казался помешанным на благотворительности человеком.

«Какова ни есть его цель, а я могу биться об заклад на что угодно, что его великосветская жена этого не одобряет».

– Бесполезно, – поднимая глаза, сказал Родни. – Застрял… Надо резать…

Он кивнул головой в сторону роженицы.

Дэвидсон передал ему острый медицинский скальпель. Инструмент опустили в спирт. Руки Родни вновь тянули и сжимали тело Кейт. Ему уже не было холодно. На лбу выступили капли пота. Струйка, сбежав по брови, закапала ему на руку. Родни подтянул подбородок к груди. Заостренный кончик бороды теперь лежал на рубахе, прямой, словно стрела…

«Немного… еще немного…» – подбадривал себя доктор Принс.

Головка… Дальше… Дальше… Легче…

«Надо поторопиться, а то она долго так не протянет».

Дэвидсон встревоженно щупал ее пульс.

«Так… Так… Еще немного… Черт побери! Не капризничай! Вылазь!»

Руки врача тянули и сжимали. Пот щипал ему глаза. Кровь забрызгала рубаху.

На лице доктора Дэвидсона отразилось сострадание. Бедная Кейт! О, ребенок почти вышел из утробы матери… Врач оказался на высоте. Даже если бы девчонка заплатила за услуги акушера сотню фунтов, она и в таком случае не получила бы лучшей помощи.

– А-а-а!

Это было восклицание не только триумфа, но и облегчения. Родни медленно извлек из утробы матери красное тельце, покрытое серебристой слизью. Секунду оно лежало на его руках. Девочка. Ее назовут Энни Ханниген. Этот случай поспособствует, а затем нанесет большой вред его карьере…

Помещение заполнял яркий мерцающий свет. В открытом очаге уголь раскалился до насыщенного красного цвета, который контрастировал с покрытой графитом полкой для подогрева пищи. Справа располагалась кухонная плита, слева стояли кастрюли. Свет, испускаемый очагом, сиял на каминной решетке из латунных прутьев со стальными набалдашниками. Из-за этого раскаленные уголья казались нежными розовыми облачками, видимыми как бы через серебристую завесу. Отблески огня играли на коричневато-красных ножках кухонного стола и на чашках, стоящих на заплатанной скатерти, и на красном дереве горки для кухонной посуды, что стояла у противоположной стены; поблескивала медная ручка ведущей на лестницу двери. Слева от камина, у стены, тянулась деревянная лавка со спинкой. На ней лежали мягкие подушки, набитые овечьей шерстью. Даже дверь, ведущая в прихожую, радовала глаз своей белизной, которую подчеркивала чернота ручки. Особенно красиво отблески огня играли на стеклах окна. На подоконнике стояли шесть красных глиняных цветочных горшков с пестрыми гиацинтами. Накрахмаленные веселенькие кружевные занавески висели правильными, почти идеальными складками. У Сары создавалась иллюзия, что она смотрит на какую-то красивую репродукцию. Никогда прежде подоконник в ее доме не был таким опрятным.

Гиацинты в любое время года – предел мечтаний каждой хозяйки, но на Рождество и в ее кухне цветы превращались в весомое свидетельство того, что жизнь изменяется к лучшему. Сара Ханниген надеялась, что, прежде чем она по-настоящему состарится, мир придет в ее дом. Она просила у Бога лишь мира, не счастья… Сара глянула поверх цветочных горшков на крошечный задний дворик и стены домов за ним. Этот год выдался самым спокойным из всех предыдущих…

В то Рождество, когда Кейт вернулась домой беременной, ее мать начала со страхом думать, что вскоре существование в этом доме станет совсем невыносимым. После рождения Энни так и случилось. Жизнь превратилась в ад, и продолжалось все это больше месяца… Но когда Кейт нашла место в Вестоу, дела постепенно пошли на лад. Во-первых, дочь отдавала родителям четыре шиллинга и шесть пенсов из пяти шиллингов, которые платили в неделю, что являлось, Господь знает, большим подспорьем. Во-вторых, Тим наконец-то, по прошествии восемнадцати лет домашней тирании, немного сбавил обороты.

Сначала внучка часто капризничала, и Сара Ханниген большую часть зимы вынуждена была провести в теплой кухне, отдыхая по ночам на разложенных на лавке подушках. Потом ее тело покрыла сыпь и врач дал ей вонючую мазь, вызывающую у мужа тошноту. Тим ругался и ворчал так, что ей, слава Богу, пришлось оставить его одного спать на пуховой перине, а самой перебраться обратно на лавку. Но сыпь, несмотря на все ее старания, не могла оставаться вечно, к тому же Тим по прошествии нескольких недель начал подозревать неладное. Когда Сара вернулась на супружеское ложе, прежний кошмар возобновился. Иногда проходила неделя или даже две, прежде чем разъяренный своим мужским бессилием и недолговечностью страсти Тим разражался криками: «Она не моя! Признайся мне, или я вырву у тебя это признание. Она ведь не моя? Признайся, что она от того художника! Говори правду!»

Сара знала, что только страх перед адом, который так ярко живописал отец О’Молли, останавливает ее мужа от убийства. Не раз ее жизнь была в смертельной опасности. Трижды, когда Кейт еще не исполнилось и годика, Сара вынуждена была убегать с младенцем на руках в дом своей соседки, миссис Маллен. О таких происшествиях любят посудачить жители Пятнадцати улиц, поэтому она не удивилась, когда однажды в их дом пожаловал сам отец О’Молли. Он долго беседовал с Тимом наверху в их спальне, а затем переговорил и с ней, уединившись для этого на кухне. Вследствие этого разговора Сара долгие годы не могла избавиться от жгучего чувства вины, хотя до этого она считала свой «великий грех», как выражался отец О’Молли, личным делом ее и Бога. Сара не могла никому об этом рассказать, даже если это угрожало спасению ее бессмертной души. Отец О’Молли старался вызвать ее на откровенность, но какой-то инстинкт, не забитый и не запуганный мужем до слепого повиновения, воспротивился тому, чтобы открыть свою тайну другому человеку, пусть даже это был слуга Всевышнего.