Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Федор Васильевич исподволь внимательно поглядывал на собеседника. Прогресс, прогресс. Впервые за все время удалось немного разговорить. Ни в коем случае нельзя дать ему сорваться в пике, надо дотащить любой ценой до результата – столько информации, и если упустить, то все пойдет прахом. Он знает. Он невероятно много знает, и терять этого… человека… ни в коем случае нельзя. Психологи сначала посоветовали выжидательную тактику, но она ничего не дала. Сейчас – родилась версия чуть-чуть сменить линию поведения, вывести на разговор. И он вышел. Не отвернулся молча к стене, как делал две с половиной недели, а пошел на контакт.
Хорошо.
– Может быть, вы будете спрашивать? – Сам предложил. Ну надо же!..
– Давайте попробуем вопросы. Для начала – вы сказали, что у вас была семья. И у вас был муж. Как вы себя назвали?
– Гермо. Это пол. Наша раса имеет три пола.
– И у вас был муж?
– Да.
– Подождите. Вы – гомосексуалист? У нас это не возбраняется, но некоторые, знаете ли…
– Нет, я не гомосексуалист. Для нашей расы это невозможно по физиологическим причинам. Я – гермо. Гермо – это мужчина и женщина одновременно.
– Средний род?
– Нет. Два рода в одном. По отношению к мужчине нашей расы я – женщина, по отношению к женщине – мужчина.
– Но вы также сказали, что у вас есть и человеческие гены?
– Да. Это мужские гены. С человеческой точки зрения я – мужчина.
– Давайте тогда придерживаться все-таки человеческой точки зрения, мне так проще, – предложил Федор Васильевич. – Итак, у вас была семья. Если я правильно понимаю, произошло что-то, из-за чего она прекратила свое существование?
– Да. Умер Фэб, наш общий муж.
– Почему это произошло?
– Просто от старости. Он не хотел умирать, но…
* * *
Смерть ходила по дому, а они ходили, как тени, за нею следом. Ходили и видели то силуэт в окне, то отблеск на полу, то ощущали движение воздуха или что-то еще, для чего не существовало слов.
Ходили по очереди, кто-то один сидел рядом с кроватью Фэба, сидел и слушал, а потом его прогонял второй, и теперь уже тот, кто сидел, продолжал свое бесконечное странствие.
– Милые, дорогие мои, не надо… – просил Фэб. – Мне очень горько покидать вас, но я слишком устал, чтобы остаться… Вы столько сделали для меня, вы пришли ко мне, когда я думал, что жизнь моя кончена, и подарили мне новую… я так благодарен вам… но что в мире есть вечного…
Они были единственными, указанными в его завещании. Единственными, кто имел право принять его смерть. Никого больше он не позволил позвать – ни сына, ни их жену… Принимать смерть имеет право только тот, кто любит… и кто способен это выдержать.
Ит сидел рядом, держа Фэба за руку, а по другую сторону кровати точно так же сидел, сжав другую безвольную белую руку, Скрипач. Ит молчал, говорить не было сил. Молчал, удерживая холодеющую ладонь в своей и всем телом слушая волшебный, неземной запах; запах, который был Фэб, который за двести лет стал не просто родным, нет, он стал символом дома, он был любовь, и вера, и утренний чай за общим столом, и прощание перед долгой дорогой. Светлый, прозрачный, чуть горьковатый запах весенних трав, каких-то цветов, дикого меда и моря… «твоя голова сама достраивает эту картинку»… в моей голове живет этот запах, пока жив Фэб, пока еще слышно его дыхание, и надо запомнить, удержать, сохранить…
– Спасибо… – еле слышно выдохнул Фэб.
И…
И мир стал рассыпаться на части.
Запах, который был главным символом всего, вообще всего на этом свете, стал уходить, истончаться, меркнуть. Скрипач по другую сторону кровати сполз на пол и, удерживая в своих ладонях мертвую руку, беззвучно рыдал, давясь слезами, задыхаясь, а он, Ит, сидел неподвижно, не в силах справиться с дикой болью внутри, которая поднималась и поднималась, все выше, выше, захлестывая его существо и безжалостно разрушая все, чем он до этого был.
…они похоронили Фэба вечером, сами. Рядом с могилой его первой жены, Гиры, появилась вторая. Скрипач откуда-то привез такой же длинный камень, и они вдвоем выжгли на нем – «Фэб».
И вернулись в дом.
И дом впервые встретил их холодной звенящей пустотой, в которой не было жизни.
Ит прошел в кухню, вытащил из шкафа бутылку, сделал большой глоток, потом, не глядя, сунул бутылку Скрипачу. Тот тоже отпил, брякнул бутылку на стол. Вытащил из соседнего шкафа вторую, поставил рядом с первой. Света они не зажигали. Ни одному из них просто не пришло это в голову.
Кажется, они пили всю эту бесконечную ночь.
Пили и снова бродили по пустому, мертвому дому.
Рассвет застал Ита рядом с могилой. Он осознал, что лежит на земле, у самого камня, и изо всех сил впивается в эту землю окостеневшими пальцами.
Шаги.
– Что ты здесь делаешь?
В голосе – какая-то странная неприязнь и отчуждение.
– Я не могу…
– Ты не можешь? Ты думаешь, я могу?
– Ты там, а я здесь…
– Чего ты этим хочешь сейчас добиться? Ты его не вернешь. И никто его не вернет.
Никто его не вернет…
– Не могу…
– А о других ты подумал?
– О ком?
– Хотя бы обо мне! Или о Син! Или о младшем! Ты не можешь?! Отлично! Тогда возьми лопату и выкопай его – вдруг полегчает!
Шорох по траве, удаляющиеся шаги.
Возьми и… что?.. Вот, оказывается, как? Ты меня ненавидишь? За то, что я любил его так же, как тебя, как всех вас, – ты меня ненавидишь?
Значит, мне нечего тут больше делать.
Мне тут не место.
Мне нигде не место.
Дальше он, кажется, все-таки поцеловал камень – или нет, этого в памяти не осталось. Осталось другое – ощущение одиночества, полного и абсолютного, когда на боль от смерти накладывается боль предательства, многократно усиливая ее, умножая, увеличивая.
И…
Я что-то сделал.
Кажется, я отошел в сторону, чтобы не повредить случайно оба камня.
Отошел и…
Я ударил. По себе. Через Сеть. Я хотел только одного – чтобы меня больше нигде не было и чтобы не было этой боли. Она оказалась больше, чем я сам, и я не мог этого вынести… кажется, сейчас тоже не могу.
Дальше я ничего не помню.
Простите.
* * *
– Что такое Сеть? Ит, вы уже упоминали о ней, но до сих пор ни разу не уточнили: что вы вкладываете в это понятие?
– Это ментально-энергетическое построение… извините, я не хочу говорить.